Королева юмористической прозы начала XX века – Надежда Александровна Лохвицкая, известная под псевдонимом Тэффи, неоднократно бывала в Одессе. И именно из Одессы, начался путь не принявшей революцию писательницы в эмиграцию.

В фондах Одесского литературного музея, в выпуске журнала «Эхо» 1923 года хранится публикация фельетона Тэффи, грустно и иронично повествующего о нелёгкой судьбе эмигранта…

 

Наше житие

(Из беженского блокнота)

 

Когда русский беженец, живущий в Париже, получает от судьбы (выражаясь языком техническим) в спину коленом, он летит по некоей параболе по направлению к Берлину через Висбаден. Субъекты особенно легковесные подхватываются встречными пассатами, муссонами и циклонами и заносятся ими в Ригу, Ревель, Югославию – всё дальше и дальше по уклону валюты. Но большинство оседает в Висбадене.

Беженец, осевший в Висбадене, живёт на три марки хуже самого последнего немца, но чувствует себя парижанином, мысленно переводит всё на франки и торжествует.

– Да вам-то что? – удивляются окружающие. – Разве, у вас франки?

– Нет, у меня франков нет, но если бы были, то подумайте только, как выгодно! Ведь я сегодня мог бы продать франков тысяч на полтораста сразу. Ведь это составило бы… нет ли у вас карандашика?

От постоянного перевода с марок на франки и обратно человек с течением времени заболевает частичным душевным обалдением. Вся душа у него живёт правильной душевной жизнью и только часть её, точно испорченная счётная машинка, всё время сама собою отщёлкивает цифры.

– До Шлагенбада всего три часа ходьбы, километров двенадцать. Если перевести это на франки, это составит… Словом, в Париже вы сделали бы это расстояние в десять минут.

– Николай Константинович пил Кохбрунен и потерял десять кило. Ужас!

– Сколько? Десять? Ну, на франки это ерунда.

– Верочка ещё в Париже признавалась, что ей сорок лет…

– Сорок? Ну на марки это составит… чёрт его знает, сколько составит. Если за это дают одиннадцать тысяч, то за сорок… Нет ли у вас карандашика?

Висбаден город чистенький, сорить в нём нечем. Бумаги в магазинах дают в обрез, верёвок не дают совсем; орехи немцы едят со скорлупой, из косточек от слив варят суп, чем, спрашивается, вы будете сорить? Дешева только марка, но и ею не насорить, потому что её нет. Климат в Висбадене ровный. Так определяется он в путеводителе по германским курортам. Он, действительно, ровный. С марта месяца по октябрь непрерывно идёт дождь и дует ветер. В июне было четыре тёплых дня. Но это, конечно, не может нарушить общего тона висбаденского климата. Он ровный.

Теперь осень, и потому дождь стал несколько гуще и ветер холоднее. Но в общем очень ровно.

Парижские гости, приехавшие за немецкой дешёвкой, подавлены этой ровностью и собираются восвояси. Накупают во всех магазинах всё, что видят, и так как таможня между Висбаденом и Парижем особенно строга, то для перевозки всем закупленным вещам нужно придать ношенный вид.

Дамы хитрый народ! Они всегда сумеют засунуть пару чулок в нос и чайный сервиз в ухо, но мужчины добросовестны, и им гораздо труднее. Им сказано, что вещи можно провозить только сильно поношенные, и вот новый, сшитый в Висбадене, костюм, добросовестный человек обливает сбоку чернилами, рукава на локтях долго трёт подошвой старого сапога, прибавляя чуть-чуть вазелина для блеску. Пуговицы рвёт с мясом на видном месте. В шляпе сверлит дыру, на перчатке отрезывает один палец.

– Я, знаете ли, купил чудесную почтовую бумагу. Но так как я пошлины платить не желаю, – дудки-с – так я её всю исписал. Просто так, разной ерундой. Теперь никто не придерётся.

Удобнее всего немецкие башмаки. Их раз надел – и вези хоть на край света. Вид у них делается такой, будто вы их три года носите.

– Спорная вещь! Хоть куда! Всякого надует.

В новых чемоданах ломают замки и продавливают дно. Потом складывают в них всю рухлядь, и дело в шляпе. Никому в голову не придёт, что новые вещи. Смотрите – гадость какая – даже противно! Мы сами с усами! У нас комар носа не подточит! Всё сплошь одна дрянь. Ну-ка, сунься-ка со своей пошлиной! Ха-ха, не на таковских напал!

***

Жизнь висбаденской эмиграции тусклая, некультурная. Немецкому языку беженец не учится, потому что, во-первых, он парижанин, во-вторых, завтра Россия смиренно попросит его вернуться и принесёт ему на бархатной подушке ключи от всех своих городов. Стоит ли тут учить «битте зер» и «данке шеен» и вообще все эти ужасы. Не зная языка, в театр не пойдёшь. В кинематографе и то трудно: не читая надписей, понимается худо.

– Дер таг… нет это эф, значит дер фаг… Ну вот всегда они так – только начнёшь читать, а они меняют!

Интересов, общественной жизни – никакой. Разве по воскресеньям на паперти русской церкви спросят друг у друга.

– Ну-с! Когда же большевикам конец?

Да и то – погода не располагает.

Изредка заглянет кто-нибудь в старый номер русской газеты, помножит всё на десять и пойдёт врать.

– Франк сегодня, говорят, более ста тысяч за сто… Большевики-то опять сорок тысяч казаков расстреляли… Десять Клар Цеткиных требуют расстрела всех эсеров…

Врёт безрадостно, бестемпераментно, тускло.

А дождь льёт, льёт…

***

Верёвки у немцев не пакляные, а бумажные. Витые из бумаги.

Повеситься на них нельзя.

Тэффи

 Кларисса  Ярошевич