Научный коллектив Одесского литературного музея готовит десятый научный сборник «Дом князя Гагарина», посвящённый 45-летию со дня основания музея. По традиции в него вошли не только научные изыскания сотрудников музея, но и исследования украинских коллег-музейщиков из Чернигова, Хмельницкого и Львова.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из научных статей, которые, надеемся, увидят свет не только в электронном виде, но и отдельным сборником, как всегда нарядным и интересным.

 

  Михаил Голынский в Одессе: по материалам воспоминаний певца

Михаила Голынского (1890-1973) называли «королём украинских теноров», «украинским Карузо». Он обладал великолепным голосом, восхищавшим слушателей во многих странах.

Предложение подписать контракт на выступления в театрах Одессы, Киева и Харькова Михаил Голынский получил в конце июня 1926 года. В этот период артист пел на варшавской сцене и вёл активные переговоры с директором варшавского театра Эмилем Млинарским об условиях продления своего контракта. Предложение консула Советской Украины в Варшаве Лебединца полностью изменило планы артиста. Передаём слово автору.

«Достаю из Одессы от директора Сергея Ивановича Каргальского сердечное письмо и партитуру “Аиды” с украинским текстом партии Радамеса. Музыкально партию я знал, но по-польски, а теперь нужно было только переучить слова по-украински. Я шёл обычно в поле на берег реки в Золочёвке или в лес, брал с собой партитуру, пса и какой-то перекус и вполголоса бубнил украинский перевод. Через неделю я всё знал наизусть, потому что имел память знаменитую, которую до сих пор имею. Уже хорошо овладев украинским текстом, я ежедневно пропевал вполголоса, а Галя [жена] мне на фортепиано аккомпанировала и подсказывала мне слова других – Аиды, Амнерис, Амонасро, Короля, с которыми я вместе должен был выступать. Через несколько дней я пел по-украински и знал слова моих партнёров. <…>

Веду оживлённую корреспонденцию с директором Одесской оперы Сергеем Ивановичем Каргальским. Он настаивает, чтобы я как можно скорее приехал в Одессу, потому что там уже идёт работа с артистами, хором, балетом, и, разумеется, с оркестром. Все волнуются, как среагирует публика <…> на оперные представления, которые будут спеты первый раз по-украински. <…>

Именно перед моим выступлением в Одессе царили сильные холодные ветра с Чёрного моря. Репетиции “Аиды” проходили ежедневно, а генеральная с оркестром затянулась до полуночи. После прогона я вышел потный, а был легко одет и без шляпы, вместо того, чтобы взять извозчика, я пошёл в гостиницу пешком и сильно простудился. О моей простуде я боялся говорить Каргальскому, Маргуляну и товарищам, чтобы их не испугать. Я даже не пошёл к врачу, а сам себя лечил. Это не помогало, потому что у меня была горячка и воспалённое горло.

Пришёл вечер моего выступления. Я, вооружённый разными конфетками, лимоном, ингалятором и термометром, иду к Опере, как на смерть. Придя в мою гримёрку, я позвал девочку, которая приносила артистам чай, и попросил, чтобы мне приносила чай перед и во время моего пения. Чтобы она не забывала, я дал ей хороший “напивок” [Дать “напивок” – дать “на чай”.]. Наконец я на сцене слушаю увертюру. Ещё перед подъёмом куртины и перед моей арией “О красота, Аида” я выпил полстакана горячего чая, мысленно обратился к моей бл. памяти Мамы и просил держать меня своей доброй рукой за руку и вести, чтобы я вышел победоносно. И это упоминание о бл. памяти Мамы и моя просьба опекать меня подействовала на меня чудодейственно.

Я, совершенно спокойный и овладевший собой, начинаю мой речитатив в арию и слышу – голос прекрасно звучит. Исполняя арию, я стараюсь использовать мои вокальные знания – высокие тона держу на маске и диафрагме, подняв верхнюю губу над верхними зубами. Две «си-бемоль» я держал как можно дольше и, глядя при этом на Маргуляна, я видел его искреннюю улыбку на устах и словно кивки головой в знак признания. Я старался каждое слово, каждую букву выразительнее произносить, потому что я пою здесь первый раз, я, галичанин (которого один из товарищей несколько дней по моему приезду позволил себе назвать поляком!). После арии весь зал меня наградил аплодисментами. Я, кланяясь публике, благодарил про себя мою доброю маму, потому что мне казалось, что её рука все время моего пения “покоилась” на моём больном горле.

<…>Ещё перед началом спектакля я очень просил суфлёра, чтобы мне выразительно подсказывал некоторые украинские слова-выражения, потому что я до сих пор пел Радамеса по-польски, и мне польский текст резко въелся в память. Здесь ещё должен подчеркнуть, что у меня есть зрительная память. Изучив новую партию, я держал её всю “сфотографированную” в моей памяти. Я мог читать в памяти мой текст строками и сказать, какая строка на какой странице. В сцене с Амонасро я не расслышал суфлёра, а в памяти я “видел” только польские слова Jich król и так я и спел. Это некоторые из публики заметили, а прежде всего суфлёр, и начал мне громко подсказывать украинские слова. Мне это “Jich król” позже мои товарищи, главным образом Будневич (чтобы меня немного “уколоть”), вспоминали. <…>

Перед окончанием оперы я попросил, чтобы ко мне по окончании пришёл врач Гукевич и театральный врач Тихомиров. По окончании оперы ко мне подходило много моих поклонников, поклонниц, дир. Каргальский, Маргулян и оба врача, которым я передал мой термометр и зеркальце для видения горла и просил проверить мой пульс и горло. Оба врача ахнули, потому что нашли у меня высокую горячку и ангину. Все, что были у меня в гримёрке, а прежде всего врачи, Каргальский и Маргулян, не могли перестать удивляться, что я так знаменито пел с ангинлй.

Об этом случае со мной вскоре знали все в опере, мои приятели-галичане и вся Одесса. Спрашивали меня, почему я пошёл на такой риск? А я им объяснил почему. У меня не было другого выхода, потому что если бы не выступил, это могли по-разному комментировать. Одни, что я просто побоялся, потому что я – “поляк”, а другие, как узнают, при каких обстоятельств я пел Радамеса, сразу встанут по мою сторону. Так оно и случилось, потому что после моего выступления в “Аиде” я приобрёл немало искренних поклонников, которые меня в моих дальнейших выступлениях очень горячо поддерживали. <…>

Ещё должен упомянуть о доме Одесской оперы. Мне говорили, что план Одесской оперы был собственно сделан архитектором для Вены, но одесситам удалось этот план “перекупить”. Внутри театра все кресла и ложи были серебряно-красными и очень эстетически гармонизировали с собой. Акустика была безупречна. Когда я пел вполголоса, то слышал очень отчётливо, как голос отражался от задней стены и отчётливо возвращался на сцену к певцу. Это потому что перед тем в опере на сцене был пожар (во время представления оперы “Приключения Гофмана”), чтобы это не повторилось, построена железобетонная куртина, которую специальной гидравлической машиной опускали и поднимали. Спущенная куртина полностью изолировала сцену от публики. За свою карьеру я выступал в 13 оперных театрах, но куртины, подобной одесской, я больше нигде не встречал.

<…>Было это в воскресенье после полудня. Я пошёл к порю на прогулку. Такие прогулки меня настраивали очень сентиментально, мечтательно. Слушая шум, а иногда свист моря, я чувствовал себя не только мечтательно, но и крепче, здоровее. Идя так, я увидел несколько моряков, что-то громко говоривших, смеявшихся и ко мне присматривавшихся. Наконец, слышу, как они унисоном ударяя в ладоши, кричат: “Браво, Радамес! ”. Я прямо остолбенел и, не зная, что мне делать, пустился в Оперу, где, к счастью, застал дир. Каргальского и ещё кого-то из администрации (потому что вечером шло какое-то представление). В большом возбуждении и возмущении я рассказал о моряках, которые мне хлопали, считая это провокацией. Услышав это, Каргальский начал сильно смеяться, что снова меня удивило. “Михаил Теодорович, вы вместо того, чтобы быть очень довольным, что моряки вас узнали и вам хлопали на улице за ваше прекрасное выступление, считаете это провокацией”. И об этом случае с моряками так же быстро знали все в театре и в городе. Мои давние приятели из Галиции и новые, уже из Одессы, были очень довольны. Я об этом случае с моряками не раз вспоминал, так как у меня больше ничего подобного нигде не случалось».

 

Данута Билавич,

заведующая научным отделом

Музыкально-мемориального музея Саломеи Крушельницкой во Львове