Не по торговым странствуя делам,

Разбрасывая по чужим углам

свой жалкий хлам,

однажды поутру

с тяжелым привкусом во рту

я на берег сошел в чужом порту

(И. Бродский  ‘Перед памятником А.С. Пушкину в Одессе’ )

 

Иосиф Александрович Бродский посетил Одессу в 1971 году (по приглашению своего ленинградского знакомого Лени Мака) ради съемок в фильме ‘Поезд в далекий август’. Съемки проходили на Одесской киностудии. Поскольку, в этот период своей жизни Бродский находился в сложной финансовой ситуации, такая работа была удачей. Тем более, что вышеупомянутый Леня Мак был знаком с режиссером фильма Вадимом Лысенко. Помимо прочего, Иосиф имел сильное внешнее сходство с человеком, роль которого ему неоходимо было сыграть, а именно секретаря Одесского горкома партии Гуревича, так что, на роль поэта утвердили.

Во время съемок фамилию Бродского не афишировали, он снимался под видом студента из Ленинграда. Когда отсняли почти весь материал, режиссера фильма неожиданно вызвали в Киевский Госкомитет кинематографии, где приказали удалить все кадры с участием поэта. В итоге, сотни метров кинопленки были вырезаны и уничтожены.

Один как перст,

как в ступе зимнего пространства пест,

там стыл апостол перемены мест

спиной к отчизне и лицом к тому,

в чью так и не случилось бахрому

шагнуть ему.

Семь лет после возвращения из ссылки в 1965 году и отъезда за границу в 1972, поэт находился в странном положении человека, которому из-за абсурдного суда за ‘тунеядство’ найти постоянную работу стало еще труднее. Фактически, поэт оказался в ситуации вынужденной эмиграции. В схожем положении оказались сотни других поэтов и писателей СССР.

Поди, и он

здесь подставлял скулу под аквилон,

прикидывая, как убраться вон,

в такую же — кто знает — рань,

и тоже чувствовал, что дело дрянь,

куда ни глянь.

 

И он, видать,

Здесь ждал того, чего нельзя не ждать

от жизни: воли.

В этом стихотворении очевидно прочитывается ‘тоска родства’ Бродского и Пушкина.

Наш нежный Юг,

где сердце сбрасывало прежде вьюк,

есть инструмент державы, главный звук

чей в мироздании — не сорок сороков,

рассчитанный на череду веков,

но лязг оков.

Изгнание — это вечный лейтмотив в истории литературы: Овидий, Данте Алигьери, Адам Мицкевич, Генрих Гейне, список можно продолжать. Из оков потом им отливают памятник.

И отлит был

из их отходов тот, кто не уплыл,

тот, чей, давясь, проговорил

«Прощай, свободная стихия» рот,

чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,

где нет ворот.

Свое изгнание Бродский превратил в паломничество, в свой выстрел в небо на этой метафизической дуэли, единственный возможный для себя шаг, созвучный и соразмерный поэзии. Когда паломничество завершается? Когда пилигрим находит то, что искал — откровение, равнозначное освобождению.

Нет в нашем грустном языке строки

отчаянней и больше вопреки

себе написанной, и после от руки

сто лет копируемой. Так набегает на

пляж в Ланжероне за волной волна,

земле верна.

 

Почему Иосиф Бродский так никогда и не вернулся из эмиграции?

Возможно, потому что настоящее паломничество — это всегда движение по кругу изначального центра, поиск выхода из лабиринта в форме спирали.

 

Влад Шостак