К 129-летию со дня рождения писателя

(1892-1968)

 

Музеи …существуют как несметные собрания человеческих шедевров и природных редкостей…

К. Паустовский

             Прообразом музея является храм. Биография сегодняшних музеев  исходит из античных «музейонов». В переводе с греческого это слово означает «храм муз», хранящее в себе первичное значение священного пространства, где складывались первые коллекции.

            Сегодня среди исторически сложившихся типов музеев самые значительные музеи мыслятся как сокровищницы мировой культуры и искусства.

            «Живопись существует, — по словам писателя Константина Паустовского, — как самостоятельное и великолепное явление в цепи других явлений действительности».

            Монументальная живопись, как древнейший вид искусства, зародившись в цветных наскальных рисунках, позже стала как бы дополнением к архитектуре, украшая храмы и общественные здания.

            Константин Паустовский в повести о своём детстве «Далёкие годы» рассказал о таком высоком прекрасном, как фрески Михаила Врубеля в Кирилловской церкви Киева. С ним дружил его отец. Художник назвал Костика, тогда ученика  младших классов Первой киевской гимназии, «совершенно акварельным мальчиком».

            Его картину «Демон» Константин увидел впервые гораздо позже, зимой 1911 года в Третьяковской галерее. «Она жила в зале галереи холодом прекрасного, величием человеческой тоски, — читаем далее в этой же повести. — Я долго стоял перед «Демоном». Впервые я понял, что созерцание таких картин не только даёт зрительное наслаждение, но вызывает из глубины сознания такие мысли, о каких человек раньше  и не подозревал».

            Паустовский, обладавший обширным запасом жизненных наблюдений и знаний, серьёзный, хорошо чувствующий красоту художник слова не мог относиться равнодушно к произведениям живописцев. Ведь у них один и тот же предмет вдохновения: прекрасное. А знание ещё других родственных областей искусства, —  как считал писатель, — необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придаёт высокую выразительность его прозе.

            В своих произведениях, наполненных светом и красками живописи, свежестью слов, свойственных поэзии, соразмерностью архитектуры, выпуклостью и ясностью линий скульптуры, ритмом и мелодичностью музыки, заинтересовавшись жизнью и творениями великих мастеров кисти и резца, он сказал о них яркое, темпераментное слово.

            Под разными обложками своих книг Паустовский собрал свою литературную Пинакотеку — не только «хранилище картин» (по гречески пинаков), но и скульптур — достояние храмов, соборов, музеев многих стран, личных коллекций. Как эрудированный экскурсовод от статьи к очерку и повести помогает читателям лучше понять великие шедевры мирового искусства.

            Обратимся к значительным творениям этого собрания. Среди них «Сикстинская   мадонна» Рафаэля — непреходящей ценности прекрасное творение человеческого духа. Он писал картину в начале XV-го века по заказу папы Юлия ІІ для монастыря св. Систо в Пьяченце. Величественный образ мадонны, в котором незабываемо и неповторимо воплощены благородство и гордость человека, проникнут счастьем материнства, но и чувством материнской тревоги перед трагической судьбой сына. В этом произведении Рафаэлю удалось придать образу из культа общечеловеческие черты.

            «Сикстинская мадонна», — по мнению Паустовского, — из тех картин старых мастеров, перед которыми просто опасно останавливаться. Они не отпускают от себя… и чем дольше смотришь, тем шире нарастает непонятное душевное волнение. Оно доходит до той черты, когда человек уже с трудом удерживает слёзы.

            В римском Пантеоне, сумрачном и бесконечно древнем, похоронено одно из самых нежных человеческих сердец — сердце Рафаэля. В толще стены выбита ниша. В ней стоит саркофаг Рафаэля. Посетив в 1950 году Пантеон, Паустовский, купил у цветочниц несколько белых лилий, которые самые по себе — символ высшей степени благоговения и уважения, и положил на саркофаг  над полустёртой надписью «Рафаэль Санти». Об этом он поведал в очерке «Географические записи», и далее о своём пути из Пантеона через Навонскую площадь, своеобразный музей под открытым небом со статуями у фонтана Треви, к собору святого Петра.

            «Собор святого Петра — это прямой вызов богу, — пишет Паустовский, — создавая этот собор, человек как бы решил помериться силой и гением с божеством. И человек победил… ». В этом «сооружении титаническом», у правой стены в сером рассеянном свете возвышается «Пьета» Микеланджело. Богоматерь держит на коленях тело умершего Христа…

            «Мощь Микеланджело не умерла в последующей скульптуре, — говорит далее писатель. — Её принял, как наследство, Роден и другие скульпторы, в том числе и наш русский скульптор Матвеев». Вспоминал он об этом скульпторе в Риме дважды: у гробницы Рафаэля и около «Пьета» Микеланджело. Вспоминал надгробный памятник работы Матвеева над могилой великого художника Борисова-Мусатова на окраине города Таруса.

            Орест Кипренский, стремясь достичь вершин Рафаэля, едет в Рим «для усовершенствования в живописи мастерства». В маленькой повести «Орест Кипренский» Паустовский рассказал, что художник в Милане целые дни проводил в монастырской трапезной при церкви Санта-Мария делле Грацие около «Тайной вечери» Леонардо до Винчи. Сторожа, хранители картины, рассказывали ему, как сам Наполеон несколько часов сидел перед творением Леонардо  в глубокой задумчивости. Созерцание «Тайной вечери» внушало Кипренскому новую веру в свои силы. «При виде творений гения, — писал Орест, — рождается смелость, которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности».

            В 1962 году Паустовский из итальянского города Турина, где участвовал в конгрессе Европейского сообщества писателей, тоже ездил в Милан — посмотреть «Тайную вечерю». В «Итальянских записях» отметил, что картина произвела на него впечатление чуда и он не согласен со словами «Увидеть «Вечерю» Леонардо — и умереть!». «После встречи с «Тайной вечерей», как и со всяким великим произведением искусства, — по его мнению, — хочется не умереть, а жить, — жить, если бы это было возможно, без утомления, без ущерба, чтобы увидеть всю красоту мира во всех её выражениях — от красной крымской земли до картин Ван Гога и от лилового Эгейского моря до белой зари над Олонцом.

            Если мы вернёмся на страницы повести о судьбе художника Кипренского, то вместе с ним проведём ночь в Ватикане. Здесь датский скульптор Торвальдсен, соперник итальянского скульптора Кановы, по предъявлению пропуска от кардинала, показал статуи художнику, который в беседе о скульптуре сказал, что мраморы Ватикана представляются ему мёртвыми и не вызывают волнения, свойственного великим творениям искусства.

            Освещённые факелом, столетиями жившие в тишине тёмных и гулких залов, статуи, фрески, картины, барельефы, озарённые колеблющимся светом, внезапно засверкали. Кипренский всматривался в неясную игру огня на тёплом камне. Он старался закрепить в памяти движение теней, сообщавшие необычайную живость лицам героев и мраморных богинь. Скульптор доказал, что ничто лучше мрамора не может выразить чистоту человеческого тела. Доказал, что только так рождаются образы от античной скульптуры и создаются в тайниках души законы мастерства.

            Местами, где римляне хранили приобретённые шедевры, были роскошные виллы аристократов. Обычно и само здание являлось произведением искусства, где зодчество соединялось с фресками, мозаикой, позолотой.

            В центре Рима одна из вилл с большим ландшафтным парком и Галереей с богатым собранием произведений искусства четыреста лет принадлежала иссякшему в начале ХХ-го века патрицианскому роду Боргезе. Её приобрело государство и передало в дар Риму, а простые жители получили доступ к обширной коллекции.

            Обратившись к рассказу Паустовского  «Вилла Боргезе», мы можем вместе с писателем подняться по широкой парадной лестнице в первый зал Галереи и его зоркими глазами рассматривать потолок и стены росписи художников Джованни Маргети и Доменика Анчелиса, скульптуры Бернини — удивительного мастера, под рукой которого камень становился податливым и тёплым, как человеческое тело. Особенно это заметно на скульптуре «Похищение Прозерпины», на её бедре навеки остались вмятины от пальцев похитителя Плутона.

            В соседнем зале лежит на софе изнеженная мраморная Паулина Бонапарт, изваянная Кановой. Каждая складка софы, каждая её измятость отделаны скульптором до полного совершенства. Из этой небрежной измятости поднимается тонкий девичий стан Паулины, её стройная спина и девственная грудь.

            А далее в залах музея Боргезе на картинах задумчивые мадонны и сосредоточенные святые, облачённые в чрезмерно тяжёлые и пышные ткани. Они сидели на креслах, высеченные из камня.

            Муза дальних странствий увлекла Паустовского в Париж, город, который открылся ему многими сторонами, а ещё и сумраком всегда несколько загадочного Лувра. В очерке «Мимолётный Париж» он вспоминает круглый зал Лувра, где тело Венеры Милосской как бы отлито из сумрачного жемчуга, и где без всякой видимой причины на глазах у людей появляются непокорные слёзы. «… Мраморная загадка — обнажённая женщина с отбитыми руками… На протяжении многих сотен лет ещё не было создано человеком ничего более прекрасного. И будет ли создано впредь, неизвестно.

            … Великие гуманисты склонялись перед ней так же, как и великие циники. Непонятное беспокойство поселялось в сердце у каждого, кто слишком долго смотрел на её сильные плечи и твёрдые девственные груди. Потому что в этих плечах, в повороте шеи, в каждом пальце её ног было заключено совершенство».

            В афинском музее, построенного из хранящего прохладу мрамора, где укрывшись от испепеляющего солнца Эллады, — писал Паустовский в очерке «Лавровый венок», — он, осматривая собранные недавно поднятые со дна моря у берегов Греции древние скульптуры, вспомнил, что и в Русском музее на Волхонке в Москве бывает прохладно в жаркие дни  от обилия мрамора.

            Вспомнил в Афинах о его создателе – знаменитом и скромнейшем учёном-искусствоведе Иване Цветаеве, отдавшего весь жар своей души великому искусству наших праотцов – римлян и эллинов, собравшего в нём образцы мировых шедевров.

Иногда мысль писателя переносилась ко временам Эллады. В очерке «Ильинский омут» он своё впечатление от увиденной им статуи египетской царицы Нефертити описывает так: «Я был поражён женственностью и нежностью, какая заключалась в грубом песчанике.  Гениальный ваятель извлёк из сердцевины камня дивную голову трепетной и ласковой молодой женщины и подарил её векам, подарил её нам, своим далёким потомкам, так же как и он, взыскующим нетленной красоты».

В литературной галерее Паустовского далеко не полный перечень имён художников говорит о его глубоком знании мирового и отечественного искусства. Поражает удивительно тонкое понимание писателем сущности новых явлений в нём. В частности его понимание значимости открытий в живописи импрессионистов, устроивших пиршество красок, отчего земля стала праздничной.

В этом ряду новатор Пикассо, Матисс, Гоген… В статье «Неистовый Винсент» Паустовский точно охарактеризовал суть творчества Ван Гога, давший великий урок, урок самопожертвования всем людям искусства. 

Очень точно и лаконично Паустовский даёт характеристики и другим художникам. У Уистлера – «камень мостов, потерявших весомость, и вода заливов и небо, прозрачное как вода», у Доре «лучи солнца сквозь тучи». Художник «печального пейзажа» Левитан в одноименной маленькой повести и Тарас Шевченко «образец вечного идеала художника и творца для своего народа» в такой же одноименной повести. В «Заметках о живописи» — живописец Ромадин, у которого «не только нестеровский север, но и вся остальная Россия». А в «Жизни на клеёнке» картины Нико Пиросмани —  «целый комплекс, как целая жизнь … в высшей степени своеобразная, перенесённая на клеёнки и жесть».

На других страницах – мысли писателя о творчестве Саврасова, Жуковского, Репина, Сарьяна, Кустодиева, Пименова, Федотова …, узнаём Ватто, Тернера, Ван Дейка, Делакруа, Корреджо, Рубенса, Боттичелли, …, фрески фракийских гробниц, византийские базилики, мозаику, Айя-Софию в Стамбуле… Широчайший диапазон!

В путевых заметках «Ветер скорости» Паустовский упоминает о том, что в Русском музее Ленинграда среди старых знакомцев появились находки: он «как бы впервые увидел портрет Самойловой работы Карла Брюллова» и «увидел нового Куинджи – обрывистый берег Азовского моря, пышущий степным пламенем, кобальтовым морским зноем».

Здесь же читаем и о том, что «Эрмитаж берёт в плен крепко, на всю жизнь… кажется, не хватит жизни, чтобы проникнуться этим живописным богатством, изучить россыпи мастерства».  В «священном сумраке» залов Эрмитажа – блестящая галерея героев 12-го года, лоджии Рафаэля, осенние краски Тициана, средневековые харчевни фламандцев с их гулом волынок и треском колбасы на раскалённых жаровнях, вырванные из мрака лица на полотнах Рембрандта, мерцающий, как старое стекло, воздух Венеции у Каналетто, зловещая сила Эль Греко… . Нужны сотни страниц, — дальше отмечает Паустовский, — чтобы перечислить всё, что так мгновенно входит в память и потом вновь и вновь настойчиво возвращает к себе.

В «Золотой розе» он добавляет, что легкий сумрак Эрмитажных зал, тронутый тёмной позолотой, казался ему священным: «Я входил в Эрмитаж как в хранилище человеческого гения. В Эрмитаже я впервые ещё юношей, почувствовал счастье быть человеком. И понял, как человек может быть велик и хорош».

В «Книге скитаний» (глава «Пушечный завод») Паустовский рассказал о своём посещении краевого музея, устроенного в бывшей церкви рабочего посёлка Голиковка. Там рядом с огромными обломками розовой и золотистой слюды были выставлены кружева и образцы тяжёлого и великолепного чугунного литья.

В этом музее, где бывал в полном одиночестве, он понял, что до тех пор вёл себя в музеях, как и большинство посетителей, неразумно и утомительно. Он пытался по возможности рассмотреть всё. Через полчаса начиналась тупая головная боль, и он уходил разбитый и опустошённый.

«Нелепым было уже самое искреннее моё желание, — пишет он, — узнать за два-три часа всё то, что создавалось целыми веками и накапливалось людьми тоже в течение многих и многих лет». И далее отмечает, что после первого знакомства с Эрмитажем, а затем и Лувром и другими картинными галереями и музеями, пришёл к мысли, что музеи в том виде, каком они существуют, как несметные собрания человеческих шедевров и природных редкостей, приносят мало пользы. Они приучают к верхоглядству, к поверхностному знанию и к беглым — самым бесплодным впечатлениям.

Писатель делает вывод, что «разумнее всего устраивать небольшие музеи, посвящённые всего нескольким художникам или даже одному (как музей Родена в Париже, Голубкиной в Москве), или определённому и не очень длительному времени в нашей истории, или, наконец, одной какой-нибудь области знания и географической области страны».

Писатель запомнил и, описав очень зримо, знакомит нас с ещё одной его картиной – «Сказка»: «Волшебник держит в ладонях хрустальный гранёный шар.  Вокруг – ночь. Шар излучает напряжённый магический свет. Он прозрачен. Внутри шара виден старинный город, переливающийся, как алмаз, всеми красками радуги».

В романе Паустовского «Дым отечества» пожилой художник-реставратор Николай Вермель и учёный-пушкинист Семён Швейцер сохраняют культуру будущим поколениям. Вермель в Новгороде изучает и реставрирует фрески знаменитого Феофана Грека и других – безвестных древних живописцев. Здесь застала его война. Вместе с заведующим музеем художник эвакуирует иконы, древнюю церковную утварь и рукописные книги собора новгородского кремля.

Швейцер занимается поиском потерянного портрета Пушкина, написанного итальянским художником, жившим в Одессе, и, согласно записям Туманского,  подаренного поэтом Каролине Сабанской при отъезде из одесской ссылки. На портрете Пушкин был изображён облокотившимся на каменную балюстраду. В одной руке от держал лист бумаги с написанными на нём стихами, посвящёнными Каролине Сабанской. Художник якобы изобразил на этом листе чёрной краской первые две строфы этих стихов. Учёный надеялся найти, может быть, записанные на портрете ещё и неизвестные пушкинские слова. Швейцера война застала в Михайловском и он тоже сделал всё, чтобы спасти ценное достояние пушкинского музея.

Писатель отметил: «Они сохраняют красоту, которая «вытянет» мир даже из «окровавленного мусора войны».

В мирное время музеи тоже иногда необходимо спасать. Паустовский поведал о случае, который произошёл в одном из маленьких северных городов. Мальчишки выбивали из рогаток  стёкла в старинном доме, построенном замечательным крепостным архитектором. В доме помещался музей. Стёкла были цветные, и это привлекало озорников. Заведующий никак не мог с ними сладить. Вместе с женой он  сначала собрал все камни около музея, а затем и на соседней улице. Чтобы продолжать бить стёкла, мальчишкам надо было приносить камни издалека.  Это уже осложняло дело. Но дети даже и не пытались упорствовать – они в смущении отступили. Весь городок поднялся в защиту музея.

Так в статье «Патриоты своего города» Паустовский проиллюстрировал любовь к родным местам, живущую в груди каждого человека. Любовь эта проходит сложный путь вместе с культурным ростом человека.

В 1959 году Константин Георгиевич ездил в Болгарию по приглашению болгарских писателей и художников. Он был ошеломлён, посетив Созопол. Вернувшись в Москву, написал о нём прекрасный очерк «Амфора», и этого было достаточно, чтобы созопольцы создали на берегу моря на мысу Колокита в маленькой рыбачьей хижине первый в мире мемориал «Константин Паустовский», маленький музей, ничем не напоминающий другие музеи мира. Его посещают не только болгары, но и люди многих национальностей.

В начале 1920-х годов Паустовский всего два года жил и работал в Одессе. В 1958-м он написал свою главную книгу о полюбившемся городе «Время больших ожиданий». В 1998-м, влюблённые во всё творчество любимого писателя одесситы, создали маленький мемориальный музей, фактически музей одной этой его самой одесской книги, на улице Черноморской на приморском плато исторического района Одессы – Ланжерон, где жил писатель, ставший её духовным центром.

Музей открыт для всех «взыскующих нетленной красоты» окружающего мира и шедевров вдохновенной прозы.

«Ходите в музеи хотя бы через день, они воспитывают душу» — таков совет любимого Паустовским писателя Стендаля.

 

                                       Светлана Кузнецова