К слову сказать, они не только производили такое впечатление больше четверти века тому назад, они и вправду были такими. Это – не голословное. Лавры Янислава Левинзона и Игоря Кнеллера – тому свидетельство. Расстались со сценой, в силу утверждение. Сегодняшние разных обстоятельств, Игорь Гриншпун, Эдик Цирюльников, Наташа Вершкова, Аня Фараонова. Но не сомневаюсь, что каждый из них на своём поприще талантлив. Кстати, Фараонова, в первый же год работы в банке где-то в Лос-Анджелесе задержала грабителя. Отчего находившиеся рядом американцы попадали в глубокий восторженный обморок: они не могли понять, как у маленькой женщины хватило мужества нажать на кнопку тревоги. Да что бы темпераментная, взрывная Анка, нет, не то чтобы отдала деньги, с деньгами, как раз, она расставалась легко, но вот так, ни с того, ни с сего, подчинилась чьему-то хамскому требованию, – такое представить себе просто невозможно!

Леня Тульчинский по-прежнему пленяет своей гитарой и проникновенным голосом израильтян на КСП в окрестностях Иерусалима, Лёня Сушкин получил звание лучшего диск-жокея страны в 1980-м…

Но тогда, в 1975-м, Сташкевич гонял артистов по сцене, как сидоровых коз. Чего он добивался? Совершенства, наверное. Мне из зала они и без того казались безупречными, может быть, поэтому никогда не надоедало сидеть на репетициях. Могла бы запомнить повесть наизусть. Но запомнились лишь отдельные фразы, например первые фразы: «Славная бекеша у Иван Ивановича! Отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! Сизые, с морозом!». Так и слышится чуть петушиный голос Эдика Цирюльникова, задающий ритм всему дальнейшему, разноцветному и печальному действу. Таким, птицеобразным Ивану Ивановичу, роль которого исполнял Цирюльников, и надлежало быть – ведь Иван Никифорович, которого играли попеременно Кнеллер и Гриншпун, назовёт его «гусаком», вокруг чего, собственно, и завертится действие пьесы.

Очень хорош был Саша Коган в роли судьи, Леня Тульчинский в роли городничего был просто бесподобен. Сцены следовали за сценой, дым стоял коромыслом, в прямом смысле, ровно, как и в переносном. Репетиция начиналась с того, что на стол выкладывалась пачка сигарет. Иногда актёры устраивали сцены режиссёру: «Почему одним уделяется больше внимания, а другим меньше? Почему он слишком долго топчется на одном месте, и не желает следовать далее по тексту?». Я очень не любила, когда они ссорились. Мне казалось, что люди такого высокого полёта должны быть слиты в едином порыве: сделать хороший спектакль. Да они, собственно, и были слиты, только понимали, как это следует делать, по-разному. А Сташкевич тогда был режиссёром лишь по призванию. Диплом он получит позднее. Но разве в дипломе дело? Дело заключалось в том, что «Театр весёлых и находчивых» уже однажды потряс город одним спектаклем: «Можно подумать». Теперь предстояло потрясти вторым, а время бежало, как обычно, безжалостно, да и много ли его с середины февраля по конец марта? Тогда мне казалось – очень много. Теперь понимаю – ничтожно мало. И генеральный прогон происходил ночью, тридцать первого марта. Уже с музыкой, с реквизитом (костюмы были современные, лишь каким-либо условным атрибутом подчеркивавшие, что действие происходит якобы не сегодня).

Вечером первого апреля настроение у всех было не просто приподнятое, а «при-приподнятое», как сказано в одном из КВН-ских скетчей. Собирался одесский бомонд, приезжали московские зубры. Было объявлено: «В зале присутствует старейший юморист-сатирик страны Леонид Ленч», что соответствовало действительности. Старейший шутник страны, Леонид Ленч, и вправду сидел на местах почётных гостей. То и дело слышался шепот: «Эрчик пришёл», то есть Эрик Штейнберг, «Валера Хаит пришёл, Гарик Голубенко появился…».

Можно лишь бесконечно пожалеть о том, что театр – искусство эфемерное, что спектакль живёт ровно столько, сколько актёры присутствуют на сцене. И что нельзя ни за какие коврижки, хоть одним глазком заглянуть в теплейший апрельский день (летнее платье, плащ переброшен через руку), когда на сцене Дворца студентов шла премьера, на которой ссорились Иван Иванович и Иван Никифорович. Годы спустя я прочла в «Театральном романе» о сцене – волшебной коробочке, светящейся изнутри. И моментально предстала перед глазами сцена, на которой растянут квадрат ринга, и его канаты – одновременно и ограда и преграда, и плетень, и пространство хаты, и присутствие поветового суда, и верёвки, на которых Гапка (Аня Фараонова) развешивает разноцветные лоскуты.

А лоскуты – не просто лоскуты, а вещи, названия которых выкликаются, как лоты аукциона, и среди них – то самое злополучное ружьё, послужившее причиной ссоры. Оно потом выстрелит в конце. Это в драматургию повести Гоголя вкрадется драматургия Чехова, чтобы снять невыносимую печаль финала спектакля о ничтожности устремлений и амбиций, финала смешной и горькой повести, заканчивающейся душераздирающей фразой:

«Скучно на этом свете, господа!».

Когда зал действительно был ввергнут в безграничную печаль и поистине гоголевскую тоску, раздался выстрел и после одинокой скрипочки, сопровождавшей финальный монолог автора, зазвучали литавры и понеслась ария Мефистофеля из оперы Гуно. Издёвка «Люди гибнут за металл» была и созвучна всему спектаклю, и вместе с тем, противоречила ему – рядом с жалкими ничтожными личностями – великие тексты и великая музыка. До сих пор я считаю премьеру спектакля «Театра весёлых и находчивых» «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» одним из самых совершенных театральных зрелищ, которые мне довелось увидеть. Рядом с ним меркнут и «Ленкомовский» «Тиль», и «Человек из Ламанчи» театра им. Маяковского, и многие другие.

Спектакль был сделан на одном дыхании, актёры его буквально выдохнули на-гора. Он был очень музыкален и очень зрелищен: цветные лоскуты и игра со светом искупали однотонность серых, синих, чёрных мужских костюмов. Ощущение победы искусства над суровой логикой и скукой бытия, подаренное этим шоу, не забывается и не забудется уже, наверное, никогда. Жаль, что это был всего лишь один такой спектакль, сыгранный на огромном эмоциональном подъёме первоапрельской премьеры. Остальные были чуточку не такими. Не то чтобы хуже, но уже не такими.

Всего спектаклей было, если не ошибаюсь, пять. Каждый последующий чуть хуже, чем предыдущий. Это беда всех аматорских театров – премьера хороша, потом кураж уходит, испаряется, исчезает. Второе представление, впрочем, тоже было очень выигрышным. Оно стало бенефисом Яши Левинзона, читавшего за писаря на втором плане в сцене в поветовом миргородском суде «Дело казака Бокитько о краденой корове». Когда Янислав Иосифович в ударе, он умеет быть разительно смешным. Яшкино бормотанье на заднем плане: «Казак Бокитько пришёл к своей корове…» убило, конечно, смысл самой сцены и разрушило стройность спектакля. Но было безумно смешно, и зал минут десять разражался громогласным «бру-га-га», неудержимым, до слез, до истерики, хохотом. При «разборе полётов» Левинзону крепко досталось от Сташкевича – за то, что оказался плохим партнером и личный успех на сцене предпочел общему, за то что «тянул одеяло на себя» вопреки логике действия. И Олег Леонидович был прав – на следующий раз Яшин трюк (а он им вновь воспользовался) не удался. Было скучно. Бомба не упала второй раз в ту же воронку. Спектакль сдувался, постепенно, как шарик. То ли сезон театральный закончился, то ли пошла пора каникул и отпусков, экзаменов и поступлений, но что-то как будто сломалось, что-то невидимое и высокое ушло. В спектакль ещё чуть-чуть поиграли – и он выдохся. Как флакон французских духов, оставив на донышке памяти незабываемый аромат.

 

Продолжение следует.

 

Елена Каракина