Мне посчастливилось попасть в структуру спектакля благодаря Борису Владимирскому. Олег, постоянно сомневающийся, ужасно нервничавший по поводу композиции будущего шоу, показывал Боре как специалисту-театроведу фрагменты композиции – полуготовые рассказы-монологи. Меня, как водится, в самом хвосте, так, между прочим, чтобы добро не пропадало. Неожиданно для Сташкевича, а уж для меня тем более, Владимирский начал петь дифирамбы моему рассказу и тонко угаданному персонажу. Я бесконечно благодарна Боре – кабы не он, не видать бы мне даже малюсенькой сцены Дома работников торговли, как своих ушей без зеркала. Нет, сцену бы я, конечно, увидела, но лишь как зритель. А так, меня всё-таки посчитали возможным выпустить на публику. Конечно, не обошлось без «лажи» с моей стороны: один раз я забыла вовремя подать реплику, один раз – «раскололась», потому что невозможно было удержаться от смеха при виде того, что вытворяли Володя Малышев и Игорь Казацкер, исполняя свои роли в рассказе «Последняя неприятность». Но тогда «раскололись» практически все. К счастью, зрители этого не заметили, потому что все хохотали до слёз, до сползания с кресел. Много нервотрёпки предшествовало этому смеху.

Олег выстраивал спектакль так же медленно и постепенно, как ткутся нынче гобелены для старинных дворцов и особняков – по миллиметру, отказываясь от одной находки и переходя к другой, возвращаясь к предыдущей версии и вновь отбрасывая её. Сосредоточенность и мрачность его, пожалуй, соответствовала тогда настроению самого Михаила Михайловича Зощенко, которого вспоминают как грустного, неулыбчивого и даже угрюмого человека, вовсе не похожего на шутника и весельчака. Эпиграмма, написанная мной на Сташкевича в «зощенковский» период, в какой-то мере передаёт манеру его работы:

 

Где появится он, там случается метаморфоза,

И смущает веселье его проницательный взор,

Вместо смеха над шутками льются горчайшие слёзы,

А на гордом челе его надпись горит: «режиссёр».

 

Вникая в подтексты рассказов Зощенко, Олег сумел выстроить драматургию спектакля так, чтобы в конфликт (как известно, именно конфликт, столкновение и составляют основу любого драматического произведения – будь-то «Зайка-зазнайка», «Бесприданница» или «Макбет») зримо вступали с одной стороны маленькая личность, мещанин, обыватель, а с другой стороны – государство. Это помимо двигающих действие конфликтов между героями рассказов. Формой спектакля стало проведение собрания жильцов в домоуправлении. И время было обозначено абсолютно точно – столетие смерти Пушкина. Дата – 1937-й год – названа не была ни разу. Но любому двоечнику было в те времена известно, в каком году был убит гений русской поэзии. Репродукция портрета Александра Сергеевича работы Тропинина, вывешенная на одежной вешалке-«плечиках» осеняла участников собрания. Спектакль начинался со слов «Опять Пушкин!», хотя дальнейшие речи практически не касались персоны поэта.

Перерыв двухтомник Зощенко, я так и не нашла текстов сторожихи (Аня Яловая) и уборщицы (Галя Гликфельд). Там шла речь… Ах, да всё о том же. Об идиотизме и нищете нашей жизни. О том, что в столовой висит плакат: «При полпорции не разуваться». О том, что в коммунальной квартире при одном электросчётчике жильцы обманывают друг друга, чтобы электроэнергии использовать как можно больше, а заплатить как можно меньше. Что чем дольше люди живут в нечеловеческих условиях, тем меньше человеческого в них остаётся. Что смещаются акценты добра и зла при определённых социальных условиях… Дальше вступал Миша Векслер с рассказом «Полетели». Покрывая стол заседаний красной скатертью, расставляя стулья, наводя идеальную симметрию для президиума будущего собрания, он размышлял вслух о том, как «девятая объединённая артель кустарей два года собирала деньги на аэроплан» и что из этого вышло. В результате на собранную сумму решили купить «небольшой, но прочный пропеллер из карельской берёзы. И повесить его на стене клуба над портретами вождей».

Миша появлялся на сцене, раздвигая занавес широким распахнутым жестом. И поворачивался в профиль, застывая в этой гордой позе на несколько секунд. На нём была украинская вышиванка…

Стоит сказать, что костюмы наши были вовсе не сшиты театральными мастерами, и не взяты напрокат. Они были достаточно условны и брались из старых диванов и сундуков. Эдик Маркович выходил в белом чесучовом пиджаке своего дедушки. У Дины Белой на голове красовался платок-тюрбан и куталась она в немыслимую шаль. Аня Яловая была в сером вязаном платке и валенках. Моё чёрное кримпленовое платье, сшитое к встрече 1976 года, приближал к тридцатым годам бабушкин чёрненький беретик, из-под которого топырились уши, и мамин коричневый блокнотик, правда, уже послевоенный, но вполне похожий на отечественную писчебумажную продукцию предыдущих десятилетий. Саша Трейгер являлся в сером пиджаке и серой кепке: этого требовала его несложная, но и не совсем простая роль.

Классический курчавый профиль Векслера в сочетании с национальным украинским узором его рубахи служил своеобразным барометром спектакля. Если с этого момента зрители начинали смеяться, можно было с уверенностью сказать, что всё дальнейшее будет удачным. Если нет, ещё не обязательно провал, но всё пойдёт не так гладко, как хотелось бы. Мы эту закономерность поняли примерно с третьего или четвёртого раза. А вообще спектакль-мероприятие «Беспокойная личность» режиссёра Олега Сташкевича по рассказам М.М. Зощенко выдержал девятнадцать представлений при полном зале, что для любительского театра является своеобразным рекордом.

Финал рассказа «Полетели» служил сигналом для выхода прочих участников спектакля. До этого, сидя и стоя в маленьком зале, мы усердно притворялись публикой. И выходили не на сцену, занавес которой служил задником спектакля, а на пространство перед ней, чтобы зрители тоже чувствовали себя участниками собрания жильцов.

Зукин, Векслер, и Сергеева – активисты – усаживались в президиуме, мы же занимали места в первом ряду. И собрание начинало свою бурную деятельность. Ян Зукин, председатель, возмущался несознательностью публики, с ним спорил из зала Олег Трон. Это был рассказ «Сколько человеку нужно», разложенный на голоса. С безнадёжным по своей бесперспективности финалом: «Пламенный привет молодым людям, переделывающим свои характеры».

Отвлекаясь от темы повествования, должна сказать: я несколько дней назад перечитала Зощенко, чтобы освежить в памяти голоса и интонации. И лишний раз убедилась, с восторгом и даже некоторым страхом убедилась в том, какой он удивительный человек и каким великолепным пониманием человеческой психики он обладал. Но это повод для совсем другого разговора, а тут позвольте привести лишь несколько строк из рассказика «Сколько человеку нужно», отсылающие нас, одесситов, в совсем недавнее прошлое:

«Вот если подумать, что с завтрашнего дня трамвай будет бесплатный, то нет сомнения, что для многих граждан просто закроется доступ к этому дешёвому передвижению. Конечно, оно и сейчас, мягко говоря, не так уж симпатично ехать в трамвае, а тогда и подавно будет немыслимо. Тут не только, я извиняюсь, на подножках, тут на электрической дуге будут ехать.

Другому вовсе и не надо ехать – ему всего два шага шагнуть. Ему это для прогулки очень полезно, а он непременно поедет. Он непременно захочет проявить свою угнетенную амбицию. И он вопрётся в самую гущу человеческих тел и поедет, хотя его могут там задавить до смерти. Но это ему неважно. Ему бы только поехать. А там хоть трава не расти».

Можно цитировать и дальше, но так как приводить полные тексты рассказов невозможно в данной публикации, то хочется лишь напомнить, что эти строки были написаны Зощенко в 1934-1935 годах. Комментарии не нужны, не так ли?

Собственно, представляется, что не только тексты Михаила Михайловича, но и постановка Сташкевича не потеряла своей актуальности. Зукин ещё вдогонку к первому тексту исполнял «Интересную кражу в кооперативе», начинающуюся очень смешными сегодня словами: «Воровство у нас есть. Но его как-то значительно меньше…». Игорь Казацкер и Володя Малышев, как уже было сказано – «Последнюю неприятность», где племянник, обнадёженный словами директора, заказывает оркестр на похороны дяди, а когда администрация отказывается платить, продаёт свое пальто и пропивает деньги, оставшиеся после уплаты музыкантам. Наташа Сергеева – «Рассказ о студенте и водолазе», содержание которого в пересказе не нуждается, поскольку известно всем. Правда, режиссёр несколько усложнил задачу актрисе. Она являла собой тип комсомольской стервы – зря, что ли, попала в президиум. И ей, по замыслу Сташкевича, нравился вовсе не прыщавый студент, проявивший силу духа, а здоровенный водолаз. От этого образ, созданный Сергеевой, становился многоплановым и чрезвычайно точным, характеризующим лицемерие времени. Не обязательно того, начала 1980-х. Любого времени, когда мне нравится одно, но в силу карьерных соображений я вынужден говорить совсем другое. Чтобы убедиться в неизменности этого образа, достаточно включить телевизор. Наташина роль завершалась проходкой через зал. Она снимала с головы красную косынку и шла, держа её в изящно поднятой руке – эдакая комсомольская Ассоль, удаляющаяся за горизонт. То ли вслед за любимым водолазом, который «уехал на Чёрное море нырять за “Чёрным принцем”», то ли в места не столь отдалённые. А такая мысль должна была возникнуть у зрителя вот почему: периодически из боковой двери появлялся человек в сером, в серой же кепке, наклонялся к одному из сидящих и негромко, но веско говорил: «Пройдёмте, товарищ». И товарищ, хватая дрожащими руками портфель или какой другой атрибут своего персонажа, удалялся вслед за человеком в сером. И всё больше пустых мест появлялось среди участников собрания в домоуправлении. И уже не могли скрыть общего замешательства и даже страха неожиданные запевы героини Иры Охотниченко, лузгавшей семечки и всё пытавшейся завести, как требовал от неё Олег, «дурным голосом» песню «Ой да за туманом ничого не выдно…». Сначала на неё все шикали, а там и шикать перестали…

Доставшийся мне рассказ «Происшествие на Волге» оказался кульминацией спектакля. Мне досталась маска человека, который искренне не понимает, что же происходит. Он отдыхает, путешествуя на пароходе, где всё есть – «вода, еда и каюта». Но пароход постоянно переименовывают по разным причинам. И он боится от него отойти. «Пугается», как говорит Зощенко. Человек становится нервным, теряет всякий интерес к путешествию. И пытается разобраться, в чём причина неудачи, то есть столь частой смены имён. И приходит к очень интересному выводу. Неудача, оказывается, в том, что человек жив. Особенно если его именем назвали корабль, а он потом в чём-то проштрафился. А вот если он уже умер, то тогда его имя вряд ли сотрут с носа парохода:

«С одной стороны, нам как будто бы иной раз выгодно быть неживым. А с другой стороны, так сказать, покорно вас за это благодарю. Удача сомнительная. Лучше уж не надо. А вместе с тем быть живым вроде как тоже в этом смысле относительная неудача.

Так что тут, как бы сказать, с двух сторон теснят человека неприятности!».

И на финал оставалось ещё два рассказа – «Интересный случай в гостях» и «Рассказ о беспокойном старике», в которых, не побоюсь этого слова, блистали Эдик Маркович и Дина Белая.

 

Продолжение следует.

Елена Каракина