I. История одной одесской семьи: Отец

Александр Митрофанович Федоров (1868, Саратов-1949. София)

В Одессе Федоров живет с 1896 г., здесь он женился, в 1897 г. родился сын Виктор. Семья арендует дачи на Большом Фонтане, Отраде и Люстдорфе. Дачи эти были своеобразным культурным центром, на обеды приглашали приезжих и одесских писателей, художников. Гостями Федорова были И. Бунин, А. Куприн, Д. Овсяннико-Куликовский, К. Чуковский. Федоров был хорошо знаком с А. Чеховым и переписывался с ним. Именно Федоров познакомил в Одессе И. Бунина и А. Куприна. Он был членом Литературно-Артистического общества, активно выступал на вечерах.

Федоров занимался живописью, выставлял свои работы на выставках «Товарищества южнорусских художников». Портреты его писали Е. Буковецкий и Т. Дворников. В романе Федорова «Природа» (1906) основные персонажи были списаны с одесских художников. В 1911 г. Федоров приобрел собственную дачу, позднее именно здесь разместился Дом творчества писателей. Автор многочисленных книг, как принято говорить – плодовитый писатель. С 1911 по 1913 в Москве вышло восемь книг из «Собрания сочинений» Фёдорова, в письме к И. Бунину в 1909 он писал о 20 томах, романы «Наследство», «Степь сказалась» (1898), «Земля» (1903), «Камни» (1907), «Его глаза» (из жизни художников, 1913), сборники рассказов «Буруны», «Королева» (оба – 1910), «Бадера» (1913), «Осенняя паутина» (1917), сборники стихов «Стихотворения» (1898, 1903), «Сонеты» (1907), пьесы «Катастрофа» (1899, в сотрудничестве с А.Н. Будищевым), «Бурелом» (1901), «Старый дом» (1902), «Обыкновенная женщина» (1904).
Федоров переводил стихи А. Теннисона, Дж. Кардуччи, А. Негри, драмы Э. Ростана «Сирано де Бержерак» и «Принцесса грёза». Он перевел ряд сонетов Шекспира для издания под редакцией С.А. Венгерова.

Федоров был человеком отзывчивым и неравнодушным. В 1901 г. он устраивал в Уфимской и Самарской губерниях столовые для голодающих.В 1917 г. принимал активное участие в спасении Г. Котовского от смертной казни, по воспоминаниям старожилов, Котовский скрывался на даче Федорова.

В начале января 1920 г., оставив в Одессе жену и сына, Федоров эмигрировал в Болгарию. Осел в Софии, преподавал русский язык и литературу в мужской гимназии, Высшей кооперативной школе и Военной академии. Он выступал на литературных вечерах, как правило, вместе с писателем Е. Чириковым. С лекциями о русской литературе они ездили по всей стране, заслужив шутливое прозвище «Кирилл и Мефодий». Он женился во второй раз. В 1924 г. Федоров опубликовал «Антологию болгарской поэзии». Продолжал заниматься живописью, был почетным членом общества русских художников в Болгарии.
В 1988 г. падчерица А. Федорова Лилиана Шульц передала Советскому фонду культуры большую часть архива писателя. В 1989 и 1999 гг., во время приездов в Одессу Л. Шульц передала часть фотографий и рукописей А. Федорова в Одесский литературный музей.
После эмиграции книги Федорова в Советском Союзе не издавались, лишь в 1981 в Уфе был переиздан роман Фёдорова «Степь сказалась».

Валентин Катаев об А.М. Федорове
«Уже написан Вертер»

…отец. Небольшого роста седоватый красавец с серебряной бородкой, хорошо поставленным адвокатским голосом, он декламирует на открытой террасе стихи Огюста Барбье, как бы предсказывающие судьбу его мальчика: «Свобода – женщина, но в сладострастье щедром избранникам верна, могучих лишь одних к своим приемлет недрам могучая жена…».

Валентин Катаев «Трава забвения»

За письменным столом сидел, как я сразу понял, сам А. М. Федоров на фоне громадного, во всю стену, венецианского окна с дорогими шпингалетами, на треть занятого морем, большефонтанским берегом и маяком, а на две трети движущимся громадным облачным небом ранней весны – еще холодной и хмурой, со штормами и неправдоподобно крупными почками конского каштана, как бы густо обмазанными столярным клеем.
А.М. Федоров задумчиво, с паузами, заносил что-то в объемистую записную книжку. Наверное, пишет стихи, подумал я и вступил в комнату, с ужасом слыша скрип своих новых ботинок.
– Здравствуйте, – сказал я, прокашлявшись.
Он нервно вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой: настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; с такими людьми я еще никогда не встречался, сразу видно: утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук, придавая ему нечто в высшей степени художественное.

 

II. История одной одесской семьи: Мать

Лидия Карловна Федорова (1886 – расстреляна в 1937).

До замужества была актрисой, потом вела дом, помогала мужу в работе – по воспоминаниям В. Муромцевой «он, расхаживая по комнате, диктовал ей свои длинные романы, рассказы, очерки, драмы и стихи, и она сначала писала пером, а потом выстукивала на машинке его произведения». Сама писала пьесы, из писем известно, что пьеса «Усадьба Хризановых» была одобрена к постановке Сувориным и Карповым.

После эмиграции мужа в Болгарию, ареста и спасения из ЧК сына, бежавшего в Румынию, осталась одна. Дача была записана на ее имя, власти ее не отобрали. Лидия Карловна сдавала комнаты, постояльцами, в основном, были писатели и актеры, помнившие хлебосольный дом. Зачастую те, кто жил в других домах, столоваться приходили именно к ней. Здесь жили Вс. Мейерхольд, Ю. Олеша, Л. Гроссман, Ю. Яновский, Ю. Смолич, приходили В. Нарбут, Э. Багрицкий. В 1933 г. передала в Московский литературный музей рукописи Федорова, переписку , в 1936 по заказу А. Роскина написала воспоминания об А.П. Чехове.

В середине 1930-х Лидия Карловна передала дачу в аренду Литфонду Украинского союза писателей, с условием, что одна комната на лето остается за ней. Она перебралась в город, жила на Соборной площади № 2, зарабатывала на жизнь шитьем. Переписывалась с мужем, речь шла о его возможном возвращении. Была арестована 14 октября 1937 г. Одним из главных обвинителей был администратор Дома творчества. По его словам, она хранила как святыню книги мужа-эмигранта, ей выплачивались крупные суммы за аренду дачи, она вела себя, как хозяйка, возглавляла антисоветскую группу офицеров и дачевладельцев в районе дачи Ковалевского. В деле и показания о ее религиозности, об эмигрировавших муже и сыне, и о будущем писателе эмигранте, нобелевском лауреате Лунине (Бунине), который у нее на даче скрывался. Лидия Карловна была расстреляна 11 ноября 1937.

Когда-то он видел ее за праздничным столом, накрытым крахмальной скатертью, как бы отлитой из гипса. Лариса Германовна сидела на хозяйском месте и черпала из прямоугольной фарфоровой супницы серебряной разливательной ложкой суп-крем д’асперж, который распределяла по кузнецовским тарелкам, а горничная разносила их по гостям. К супу-крему д’асперж подавались крошечные слоеные пирожки с мясом, такие вкусные, что невозможно было удержаться, чтобы не взять еще один или даже два, а потом украдкой вытереть промаслившиеся пальцы о гимназические брюки, что никогда не укрывалось от ее якобы рассеянного взгляда сквозь стекла золотого пенсне, причем породистый нос ее слегка морщился, хотя она и делала вид, что ничего не заметила.
…Эвакуация являлась в виде полурусалки-полуцыганки, увлекаемой по фиолетовым волнам Ионического моря человеком, совсем не похожим на бросившего ее мужа, отца сына, однако именно он – красавец в адвокатском фраке. Золотые запонки, золотое обручальное кольцо…
Она опускалась, старела, нищала. Она с трудом узнавала себя в зеркале, хотя все время продолжала оставаться хозяйкой своего разоренного дома – дачи над высоким обрывом, поросшим полынью, откуда открывался широкий, но слишком пустынный морской вид.
Она примирилась с изменой бросившего ее мужа. Сын заменил ей все. Революция? Какое ей дело до революции!
Она была счастлива. С ее плеч свалились заботы, связанные со зваными обедами, с ведением большого хозяйства. …Наконец-то она получила возможность вести образ жизни, свойственный ее возрасту: пожилая женщина, мать единственного сына, занятая черной домашней работой, продажей вещей, доставанием продуктов, уходом за выздоравливающим сыном…
Она оберегала его от превратностей революции, а он тем временем уплывал на лодке вместе с какими-то будто бы хорошо ей знакомыми людьми через Днестр на противоположный берег, где в предутреннем тумане темнели густые прибрежные камыши и слабо маячили фигуры румынских пограничников. Теперь он был уже в полной безопасности, но навсегда потерян для нее, и это было невыносимо тяжело.
Почему же он бросил ее одну, не взял с собой?

III. История одной одесской семьи: Сын

Часть 1.

Виктор Александрович Федоров (1897, Одесса-1948, Сиблаг)

Биографию Вити Федорова восстановил С.З. Лущик в книге «Реальный комментарий к повести «Уже написан Вертер»». Крестным отцом мальчика должен был стать И. Бунин, но, так как в городе его не было – крестным стал тесть Бунина Николай Цакни, редактор «Южного обозрения».
Рисовал с детства – в 8 лет опубликовал рисунки в сатирическом журнале «Звон». В. Муромцева вспоминала «Это был забавный мальчик с непослушным вихром, очень смешливый, но с печальными глазами. Александр Митрофанович сейчас же принес его альбом с карикатурами, действительно очень талантливыми для его возраста». В 1909 г. его работы были на выставке знаменитого «Салона» Издебского, в разделе «Детские рисунки». В 1912 журналист брал интервью у А.М. Федорова: «Очень много внимания А.М. отдает живописи. … Другую стену занимают картины его 14-летнего сына, обнаруживающего недюжинные способности в живописи. Отец откровенно заявляет, что произведения сына гораздо лучше его собственных».

В 1914 окончил реальное училище Жуковского, поступил в Одесское художественное училище, выдержал экзамен на рисования на архитектуру в Академию художеств в Петрограде, но в 1916 был призван в армию. Окончил Одесское артиллерийское училище, получил чин прапорщика, успел в том же году жениться на Наде Ковалевской (ее отец был владельцем земельного массива, который назывался «дача Ковалевского»). Родились двое мальчишек Леонид (в 1917) и Вадим (в 1918).

Виктор участвовал в сражениях на Румынском фронте на Фокшанском направлении. Был в прожекторной команде Большефонтанского маяка. В 1917 участвовал в выставке «Общества независимых художников», в 1918 поступил в Высшее художественное училище, числился при мастерской К. Костанди. В то время колебался в выборе между живописью и пением. А.М. писал «дом наполняется радостью, музыкой, пением его. Голос у него растет и, как говорят знатоки, становится замечательным». В ноябре 1919 участвует в 29-й выставке «Товарищества южнорусских художников».

После прихода большевиков, как и многие другие художники, работает в Изагите – отделе изобразительной агитации в ЮгРОСТа. В протоколе допроса матери в 1937 упоминается, что устроиться опять в прожекторную команду ему помог Г. Котовский. Виктор Федоров был арестован по обвинению в заговоре, но вскоре выпущен из ЧК. Позднее Вадим Федоров вспоминал, что, по семейным рассказам, Г. Котовский спас от расстрела В. Федорова. После выхода из тюрьмы бежал через Днестр в Бессарабию, жил в Кишиневе, познакомился с художницей Надей, вскоре женился на ней и переехал в Бухарест. Первая жена, Надя, трижды пыталась бежать из Одессы, третий побег – на моторном катере – был удачным, они добрались до Болгарии. Узнав, что у мужа новая семья, перебралась в Прагу, позднее – в Америку. Сам Виктор работал художником в бухарестском оперном театре, много рисовал.

После оккупации Одессы румынами приехал в город, пытался найти мать. Похоже, работал в Оперном театре – сохранились два эскиза декораций к опере «Фауст». В письме к отцу жаловался, что начальство заставляет перевозить декорации из одесского театра в Бухарест, очень переживал, но не мог не выполнить приказ. В конце войны жена смогла получить заграничные паспорта, но А.М. Федоров уговорил сына остаться и ждать своих. После отъезда жены вскоре женился в третий раз, тоже на художнице. Родился сын, которого назвали Виктором.

Был арестован СМЕРШ в 1944 или 1945 годах. Сын Вадим вспоминал «О том, что мой отец попал в концлагерь, мы узнали в 45-46. Клочок оберточной бумаги как-то был доставлен по нашему старому адресу… папа написал, что он заключенный и что жизнь его кончена». Был главным художником в театральном лагере, сохранились программки спектаклей, им оформленные, несколько лагерных рисунков. Встретил в лагере одесского знакомого – писателя Сергея Бондарина. Умер Виктор Федоров между 5 февраля и 12 марта 1948.

Лагерная его жизнь, последние дни его описаны С. Бондариным в письмах жене из лагеря и «Капкаринских записках», которые он вел на поселении.
Биография Вити практически полностью воспроизведена В. Катаевым в повести «Уже написан Вертер».

В. Катаев. «Уже написан Вертер»

Вокруг него уже пахло лагерной дезинфекцией и сосновой смолой госпиталя, где он лежал на нарах один-одинешенек. В окнах, вделанных высоко под потолком и забранных решеткой, виднелось небо северной России, которая представлялась ему совсем чужой заповедной страной, виднелась хвойная зелень тайги.
На соломенном матраце возле него лежала коробочка детских акварельных красок, мензурка с бурой водой, кисточки и лист бумаги, где он начал и никак не мог закончить по-детски старательно вылизанный морской пейзаж с дачей на обрыве, маяком и большим облаком, как-то по-итальянски отраженным в воде. Дача была не вполне дописана, и сделать передний план у него не хватало сил. Он обливался потом.
Слабая попытка вернуть детство, юность, прошлое.

***

«Ночь» из «Аиды», свернутая в рулон, тряслась по исковерканным дорогам войны в неуклюжем, тягостно-сером немецком грузовике с брезентовым верхом. Лунный свет, разлившийся по таинственным водам Нила, казался ему тем самым лунным светом, которым он любовался в юности с обрыва возле Люстдорфа. Очень яркая полуночная луна сияла серебряными озерами по голубым айвазовским просторам. Но только вместо силуэта маяка чернели силуэты финиковых пальм и две далекие пирамиды – одна побольше, другая поменьше.
Начальство относилось к нему неплохо. Будучи много лет театральным художником в эмиграции, он научился хорошо писать декорации и теперь оформлял спектакли лагерной самодеятельности.
…Он думал о своих брошенных мальчиках, которые уже теперь должны были быть взрослыми мужчинами, если они еще существуют. Где они теперь? Простят ли они его когда-нибудь? Знают ли они о его существовании?

 

III. История одной одесской семьи: Сын

Часть 2. Лагерь

Виктор Александрович Федоров (1897, Одесса-1948, Сиблаг)

Письмо С. Бондарина жене Генриетте Адлер 12 марта 1948 о смерти В. Федорова. «Милая, Милая! Вот упал еще один, а мы, едва оглянувшись, не то побежали, не то поползли дальше. Еще накануне ему аплодировали при поднятии занавеса, утром ему стало плохо и понадобилось несколько часов – больное сердце, истощение, кровоизлияние… Все эти последние часы я был с ним, а теперь мне уж не к кому здесь приткнуться. Возможно, будет случай послать тебе то, что осталось от Виктора Александровича – рисунок, фото, несколько писем, и ты сохранишь их для меня».

Письмо С. Бондарина Г. Адлер 22 мая 1948: «Виктора я не забуду: ведь мы вместе от самой Пресни. Еще там, на переполненных нарах, осыпаемых клопами, мы лакомились и кормились из твоих ящичков – и я никогда не забуду его несчастного, смущенно-растерянного лица, неуверенных, медленных движений голодного и обласканного человека, деликатной доброй улыбки… Дача Ковалевского (В.А. был женат на барышне из этой семьи), Большой Фонтан, одесские футбольные площадки, Мелисарато, Дуварджоглу, Калпакчи – все это, оживленное дружбой с ним, теперь опять тускнеет и глохнет»

С. Бондарин. «Капкаринские записки».

…не всякий областной театр мог похвалиться такой труппой и такими возможностями. Были отличные профессиональные актеры и работники сцены из Москвы, Ленинграда, Ростова. Были и балерины из Вены и Варшавы… Главными событиями нашей театральной жизни были выходы из зоны в столицу Сиблага, одноэтажный и грязный городок Мариинск, где в клубе имени Берии давались премьеры. Репертуар… был разнообразный – и классический, и современный. Ставили и Гюго, и даже Шекспира, ставили и Симонова, и Островского. Шла и “Слава” Гусева и горьковский “Егор Булычев”, и “Платон Кречет” Корнейчука, и “Проделки Скапена” Мольера. Блеснули и “Свадьбой в Малиновке”. … Виктор Александрович Федоров, наш художник-декоратор, художник прекрасный, в последние годы перед арестом был декоратором королевского оперного театра в Бухаресте, дело знал. Его отец, писатель Александр Федоров, надолго пережил в эмиграции бедного Витю. Витя был старше меня, но и он вырос в Одессе. Дачу писателя Федорова помнят до сих пор…
И вот мы встретились в Сиблаге, под Мариинском. По субботам, с баульчиками, мешками и подводой, на которую грузились громоздкие декорации, “артисты” пропускались через вахту из зоны, и шли километров десять – сначала полем, потом железнодорожными путями – в Мариинск, на дебют. Шли в сопровождении автоматчиков и собак. Было весело. Шли толпой, обгоняя друг друга, вполголоса разговаривая, пока это не надоедало конвойным.
– Прекратить разговоры! Разберись пятерками!
Не всегда сразу удавалось установить порядок, тогда раздавалась команда:
– Ложись!
Собаки взвизгивали, настораживались. Ложись! Под ногами мазут, лужа – все равно ложись. А навстречу от домиков городка, уже показавшегося на путях, бежали дети, с утра ожидавшие небывалого зрелища, и кричали:
– Артистов ведут! Артистов ведут!

***

… тот, кто еще сохранил способность вдруг вспыхивать: вспыхнет и погаснет, и снова вспыхнет – в глазах жизнь, слова настоящие, человеческие, хоть и не надолго. Вот таким был милый Витя Федоров. О нем еще, вероятно, скажу. Работал упоенно, молитвенно, как будто он не в холодном сарае нашего лагерного красного уголка, а в своей солнечной студии художника. И он еще накануне своей смерти говорил мне:
– Только одно может спасти нас, Сережа! Это – собрать все силы души и жить эти годы, как в молитве… Но – боже мой! Где же они? Все чаще чувствую, как все во мне погасает, и всегда одно желание: поскорее бы в руки котелок, согретый горячей баландой.
Витя умер среди ночи в бараке лагерного стационара, куда я довел его, – у меня на руках. Теперь я понимаю, что умер он от инфаркта, а тогда мне не было знакомо даже это слово.
Как я молчаливо возмущался, когда лагерная врачиха, подняв ему веки и заглянув в глаза, отошла и пробормотала про себя: “Этот уже не наш”. Она понимала то, чего не понимал я, а меня ужасала эта безучастность. На ноги умирающему вспрыгнула кошка; Витя, бормоча, махнул рукой, отгоняя кошку, – и это было его последнее движение. Мне он успел передать маленькую фотокарточку сына, родившегося уже без него: полный, черноглазый, каким был сам Витя, ребенок в рубашонке смотрит на нас долгим озадаченным взглядом.
Витю любила одна дама из наших актрис, любила молчаливо, нетребовательно и преданно. Она готова была отдать ему все на свете, но могла только одно: иногда подсунуть ему, почти всегда голодному, свою пайку. К нам в мужской барак женщины могли только забегать – не дай бог засидеться. Всегда почему-то так случалось, что через пять минут появлялся вертухай.
Дама эта была из беднейших, из неимущих, посылок не получала, ходила в грубых арестантских чунях и потому оживлялась только тогда, когда появлялась на сцене или за кулисами в театральном платье. В свободное время она часами незаметно стояла в углу сарая, где работал Витя. Но вот его на короткое время разрешили выставить в гробу в том же сарае. Она подошла к гробу с каким-то хилым, где-то добытым цветочком. Долго смотрела на покойного, сказала:

– Боже! Какой красивый! Какой добрый! – и склонилась.

И это был их единственный поцелуй.

 

Алена Яворская