Пять бульваров есть в Одессе: старые Приморский, Итальянский, Французский, Лидерсовский и молодой – Жванецкого.

Все они красивы, но бесспорно, самый красивый, самый длинный и самый «одесский» – Французский.

Да и как иначе? Французская речь звучала здесь с первых дней оснований города, французские аристократы управляли Одессой, французские модистки одевали одесситок, а одесситы пили французские вина. И слово «любовь» так красиво звучит именно на французском.

«Бульвар Французский весь в цвету», – поется в знаменитой песне. И что с того, что черемуха здесь никогда не цвела, а цвела сирень и благоухали акации?

Воздух Французского бульвара кружит голову, совсем рядом, за зеленью и дворцами-дачами – море. И девушки в таком обрамлении становятся красивее и возвышеннее, и слова любви легче слетают с уст.

Яркий пример тому – Валентин Катаев, трубадур Французского бульвара. Почти в каждой его повести об Одессе этот бульвар упоминается. Да и как иначе – здесь он впервые целовался. «Я тоже не захотел отстать от товарищей и, замирая от страха, так как ещё никогда в жизни не целовался, посвистел Зойке. Она проворно сбежала по лестнице со своего третьего этажа в развевающемся розовом платье и, не выразив никакого удивления, что свистел я, мало знакомый ей мальчик, взяла меня за руку, и мы через узорчатые чугунные ворота, сохранившиеся ещё с пушкинских времён на Французском бульваре, побежали к морю, вскарабкались на скользкую скалу, поросшую снизу водорослями и мхом, и, не теряя времени, начали целоваться, причём я был страшно смущён своим неумением целоваться, даже покраснел от стыда, но она не обратила на это внимания».

И самая литературная любовь Вали Катаева – Ирен Алексинская – жила на Французском бульваре, 23.

Ирен, я видел Вас во сне

И нынче полон только Вами.

Как хорошо, как сладко мне,

Писать о Вас, Ирен, стихами…

 Твоё сиреневое имя

В душе, как тайну берегу…

И стихи, написанные о доме на Французском бульваре:

И вновь к тебе. Который раз?

Которое звено?

За мигом – миг. За часом – час.

И вот – твоё окно.

И всё как прежде. Тот же дом,

И только ночь светлей,

И только свет в окне твоём

От месяца темней.

В этот дом приходил Валя Катаев – влюбленный гимназист, затем влюблённый прапорщик, из этого же дома 18 ноября 1918 года он вышел после разрыва, оглушенный горем, и через Французский бульвар спустился вниз, к морю:

Вверху молчали лунные сады,

Прибой у скал считал песок, как чётки.

Всю эту ночь у дремлющей воды

Я просидел на киле старой лодки.

И ныло от тоски всё существо моё.

Тоска была тяжелей чёрной глыбы

И если бы Вы поняли её,

То разлюбить, я знаю, не смогли бы.

Это он написал в 1918-м.

А через 32 года, в «Зимнем ветре» тетя Пети Бачея будет сердито выговаривать племяннику: «Хорош же ты будешь, друг мой, когда твоего милого тестюшку благоверное воинство повесит на первом же фонаре на углу Пироговской и Французского бульвара! Кроме того, я совершенно не понимаю, что ты нашёл в мадемуазель Ирен? Самая банальная генеральская дочка».

А спустя 62 года, в 1980-м, Ирен-Миньона станет героиней «Юношеского романа»: «Миньона была хороша собой, не слишком, но всё-таки… Она была нарядна, неглупа, начитанна, дочь генерала, у неё были сиреневые глаза, бронзовые волосы в крупных завитках. Она была склонна к флирту, который называла на английский манер флёрт.<…> короткий и грустный роман с Миньоной, её горячие руки, кошачьи глаза в осаждённом, лишенном света городе, при звуках ночной винтовочной стрельбы, и быстрое охлаждение Миньоны, когда она вдруг меня разлюбила, и я всю ночь просидел на берегу моря на шаланде, перевернутой дном кверху».

В том же 1918-м часам к пяти на Французском бульваре можно было встретить веселую компанию молодых, но уже знаменитых поэтов. Они направлялись к Зинаиде Шишовой, которая жила на даче в глубине бульвара.

«Собирать всех не нужно было. Все сами сходились ко мне ежедневно к пяти часам дня. У меня в комнате не было стола и стульев. Двери тоже не было. Единственная – в соседнюю комнату – была заложена кирпичом. Входили ко мне через окно. Я не была любезной хозяйкой, внешняя сухость была у нас в большом ходу. Но я ждала товарищей и волновалась, когда они запаздывали.

Раньше всех приходил Багрицкий. Он шёл, ворча, и камни скатывались из-под его ног. Визжали подошвы по щебню. Он шёл напрямик, через малофонтанские свалки, по битым чашкам и куриным перьям. Он приходил и требовал есть.

Потом легко спрыгивал Толя Фиолетов. Я и сейчас узнала бы его походку. Олеша в то лето мало у меня бывал. Мы были разделены территориально, так как не ходил трамвай. Нам пятерым было меньше ста лет, а самому старшему из нас не минуло ещё двадцати трёх. Забавлялись мы разно, но всегда Эдуард был инициатором и главным актёром.

Иногда расставлялись на ковре белые, даренные „на счастье“ фаянсовые слоны, и он извивался между ними и шипел. Он был „старший питон“ джунглей.

Я очень хорошо помню, как Эдуард, по-пиратски повязанный красным платком, с петлёй на шее, изображал Фому Ягнёнка, идущего на виселицу, а Толя Фиолетов с подушкой на животе – его беременную и вероломную подругу.

Этот же красный платок участвовал в другой картине. Эдя повязывал им лицо, нахлобучивая кепи на глаза, подымал воротник, вытягивал вперёд руку и крючком выпускал палец. Он крался вдоль стены, как кошка. Это была „Маска, которая смеётся, или Железный Коготь“».

И не об этой ли даче писал влюблённый в очаровательную Зику Анатолий Фиолетов:

Решётка, сделанная грубо,

Над нею светит цифра «пять».

Ах, на прощанье только губы

Позвольте мне поцеловать.

 На небе – добрая старушка –

Куда-то спряталась луна,

А мне смешная ваша мушка

Над верхнею губой видна.

В конце бульвара – роскошная дача Григория Маразли, бывшего городского головы, мецената, человека известного и уважаемого. Но и здесь не обошлось без коварного Амура.

Маразли был ценителем женской красоты, увлечения его были воистину королевскими – ему приписывали  и роман с Евгенией Монтихо, будущей французской императрицей, и с Сарой Бернар – королевой сцены.

Но то, что в 70 с лишним он женится? На женщине, почти вдвое младше – невесте было 45 лет. И здесь без коронованных особ не обошлось. Об ухаживаниях Григория Григорьевича написал сам «король фельетона» Влас Дорошевич:

«Дорошевич был остроумным человеком. Вот одно из его mots: всем в Одессе было известно, что богач Маразли ухаживает за m-me Кич, которую звали Тамара. Дорошевич по этому поводу сказал:

Маразли кичится

а Тамара злится

(а та – маразлится)» –

вспоминал Александр Биск.

Мария Кич часто выступала на сцене в любительских спектаклях, которые ставились всё на той же даче Маразли. Имя её окутано легендами. В Одессе рассказывали, что во время революции обнищавшая красавица торговала пирожками, а потом король Греции послал в Одессу греческий военный корабль, специально за одной женщиной, Тамарой Маразли.

Впрочем, жизнь её была интереснее легенд, об этом написали Сергей Решетов и Лариса Ижик в статье о Марии Фердинандовне Кич-Маразли в 36-м выпуске альманаха «Дерибасовская-Ришельевская».

А потом Французский бульвар стал Пролетарским. Но ещё долго называли его старым названием.

Именно по Французскому бульвару шли в город с кинофабрики ВУФКУ Юрий Яновский и Александр Довженко. Молодые, влюблённые друзья-соперники направлялись в оперный театр. Там танцевала коварную Тайах, жену фараона Потифара прекрасная Ита Пензо.

Первым увидел её Яновский: «Перші хвилини я не думаю ні про віщо. Я відчуваю насолоду, милуючись чудесною жінкою. Трохи згодом я кажу собі, що справа більша, ніж я собі уявляю. А ще згодом – мені хочеться переплисти для неї океан і море».

Всего через два года он напишет повесть «Майстер корабля» – о кино и о любви, о своём друге Довженко (в книге – Сев) и Ите (называя её именем её героини, Тайах):

«Ми сидимо всі гуртом на ліжкові: я, Тайах і Сев. Навпроти нас ходить високий режисер, а на канапі сидить кінооператор в окулярах.

Я відчуваю біля себе тепле плече жінки, вона чудово пахне – якийсь солодкий, тремтячий запах, як звук віоліни. Мені хочеться сказати їй якусь приємність, показати себе веселим і цікавим, і… красивим.

– Ви танцювали, як єгиптянка – наче жагуча пристрасть текла в вас.

Тайах весело сміється й лукаво поглядає на мене й на Сева. Вона дуже стримана й холодна взагалі, а коли сміється – робиться близькою. Для всіх людей в неї холодний погляд і професійна усмішка балерини – одним ротом, білими зубами. <…>

Троє голів укупі, три перемішаних дихання, троє рук разом (Сев поклав і свою руку на наші), сутінь кімнати, дружба, до якої увійшла жінка повноправною серединою. Цю групу можна вирізьбити на піраміді, бо вона е синтез і натхнення. Тишу перекласти на камінь, і вона буде тремтіти в напруженні. На неї падатимуть тіні подій, але вона вічна. Троє голів укупі!». Яновский напишет о ней в книге, Довженко снимет её в своем фильме «Сумка дипкурьера», но всё же прекрасная Тайах выйдет замуж не за одного из друзей, а за гениального оператора Владимира Нильсена. Его жизнь напоминала лихой приключенческий роман. В 1923 году, за непролетарское происхождение отчисленный из Ленинградского университета, он нелегально пробирается в Германию – учиться. Увлекается кинематографом, становится членом компартии Германии, знакомится с Эйзенштейном и возвращается с ним в СССР. Он снимал фильмы «Весёлые ребята», «Цирк», «Волга-Волга». В 1937 был арестован и расстрелян.

И это последняя история Французского бульвара. Потом он окончательно стал Пролетарским.

Все флирты Французского бульвара с лёгким привкусом горечи – словно раскусили цветок сирени с пятью лепестками. Той самой сирени, запах которой доносится с дач Французского бульвара.

Горькое счастье, но оно было.

И цветёт Французский бульвар каждую весну, и цветение это в памяти – на всю жизнь. Гуляйте, влюбляйтесь, пока ещё есть Французский бульвар, пока бежит по нему трамвай, стоят ворота Отрады и старые дачи в глубине бульвара.

 

Алена Яворская