В первом зале Одесского литературного музея можно увидеть старую книгу с причудливым названием «Славны бубны за горами, или путешествие мое кое-куда 1810 года». Её автор – князь Иван Михайлович Долгорукий.

Одним из первых посетил дачу барона Рено князь Иван Долгорукий в 1810 году. Впечатления у него были незабываемые. С ужасом и трепетом описал он тернистую дорогу к желанной даче.

 

«Вежливому Дюку рассудилось предложить мне гулянье: я никогда этой забавы не забуду. Получил однажды я от него зовную записку строчках в трёх, и явился в пять часов пополудни, как сказано в ней было; не видя, впрочем, из неё ни с кем, ни где, ни как будем мы забавляться, я не взял никаких предосторожностей от непогоды. Я воображал, что бури и ненастья только для севера, а что в Одессе нет ни гроз, ни дождей проливных, ни беспокойной сырости; словом, думал я, тут небо и все преимущества небожителей.

К Дюку собралось нас человек с 6, в том числе заезжий Губернатор и Губернский Предводитель, и пошли мы все за ним на пристань, а там и в шлюпку. Я люблю смотреть на море в окошко, и то тогда только, когда оно очень смирно, а плавать по нём в лодочке не пробовал ещё, и пробовать нынче решительно невзлюбил навек. <…> Кто знаком с этим сильным трепетом, который мы зовём страхом, тот, читая настоящую повесть нашей прогулки, войдёт в моё состояние и почувствует, каково было мне глядеть на бездонное море.

Но наконец Дюк приказал пристать к матёрому берегу; но раз мы попали на мель, в другой ударились о камень, и эти препятствия продолжали наше водоходное странствие; а между тем облака сгущались, чернели в воздухе тучи, скрывался за ними свод небесный, и сильный дождь висел над нами. <…> На полугоре раскинута была ставка, и я ожидал тут после нашего похода венков лавровых, но ещё не конец; однако причалили мы к огромной скале и, выскочив из шлюпок, не успел я обрадоваться сухому берегу, как хляби небесные отверзлись и пошёл на нас проливной дождь. Без капота в одном фраке мокнуть незабавно!

<…> Дюк в одном мундире вёл нас в гору под сильным дождём, и иногда останавливался, чтоб заставить меня приметить прекраснейшие абрикосы на открытом воздухе; но я всё ещё озирался на Чёрное море и смотрел, далеко ли мы от него ушли, и чувствовал себя час от часу мокрее.

<…> Дождь лил без чинов и уже промочил нас до костей. <…> Мы попали в камыш по самую грудь и упёрлись ногами в глинистый кряж земли. Во-первых, тут вода нас промочила как губку, потому что камыш, наполненный ею, смочил на нас вдруг всю одежду; во-вторых, глина, приставая к ногам, отягощала шаг наш чрезвычайно и мешала скоро идти. Сверх того, пусть вообразят каково в мокром платье, увязнув в тростник и глину, вырывать то ту, то другую, ногу и шагать вперёд, налегая всей массой тела на самые нежные грудные органы. Таким ходом мы ещё шествовали с добрые полчаса, и, увидевши чей-то хутор, я очень обрадовался.

Нет! не тут ещё рок судил нам песню победную. От этого жилья было уже недалеко до пункта мнимого увеселения. Мы бросились сквозь палисадник, и очень неприятно встречены были тремя угрюмыми псами, кои, не зная шутки, намеревались нас принять за фалды. Дюк и Губернатор Бор. имели при себе шпаги и могли подчас ими оборониться; но у кого нет защиты, тому одно средство бежать, что я и сделал. Приехать в Одессу за тем, чтоб дать себя изувечить чьим-то неугомонным псам, не самой славной кончиной мне казалось. Товарищи мои скоро от них также освободились и, соединясь опять все трое, снова замаршировали!

О несказанный восторг! Нам слышится музыка: так точно! Мы близки к удовольствию, к теплу, к огню и к роздыху. Верно, думал я, дом, куда мы придём, хорошо прибран, скутан от непогод; там мы обогреемся, напьёмся чаю, высушимся у очага, а, может быть, найдём и другое платье, пока мокрое обсохнет. Ах, какая ошибка! Г. Рено, зажиточный купец, ожидал Дюка в своём новостроящемся хуторе. Домик прекрасный, с хорошим выпуском на берегу Чёрного моря; виды волшебные, местоположение божественное; высоко, величественно всё, правда: но, увы! ни дверей ещё, ни оконниц: нас ждали в хорошую погоду, а мы налетели в сильное ненастье, продрогли до костей, переодеться не во что, согреться негде: музыка огромная, шум и звон страшный, но что в ней мокрому пешеходу? Очаг с хорошим пылом от сосновых сухих плах превосходнее был бы для меня всех прочих богатств натуры на том месте. Делать было нечего; надлежало всю вечеринку вытерпеть. Стол отягощён был фруктами, но ничто не шло в душу. Я не выпил, а проглотил, чашки три чаю с вином, и тем несколько согрелся. Компания, кроме нас, состояла из пяти, или шести, купцов и трёх каких-то Молдаванок. Дюк, не задумываясь ни мало, начал вальсировать с одной, Бор. с другой, третья нажидала, думаю, меня, но я, обогащённый глиною, как золотом, не мог с таким грузом пошевелить ног и решился лучше показаться невежливым мужчиной, нежели кружиться, упасть и уронить.

Вечер уже приближался. Мы от города были в трёх верстах: пора было подумать о возвращении домой. Жена моя, конечно, не могла придумать, где я девался. Как и на чём ехать: морем никому уже не хотелось, а сухим путем предстояла крутая гора. Людей с нами было мало; вести под руки некому; идти по размытой глине скользко, и так я несколько раз упал и, благодаря одному солдату, марал не фрак свой, а его шинель, которую возвратил ему всю в грязи. Всякий думая, как водится, сам о себе, шёл своей дорожкой, а на горе все мы сошлись вместе. В суете такой я, право, не видал, куда девались наши дамы: ни с кем в свете так скоропостижно я не знакомился, как с ними; видел тут одну минуту, не встречал после нигде в Одессе, и, чаятельно, нигде в целом свете не съедусь с ними опять.

Взойдя на гору, я ожидал коляски, кареты, линейки, словом, какого-нибудь спокойного экипажа, чтобы доехать в город: опять ошибка! Ни чего не было, кроме таратайки парой, в которой с нуждой уселись бы два человека, но необходимость вселила туда троих: Дюка, Бор. и меня. Дюк самым услужливым образом уступил мне свой плащ, дал нам двоим угольные места, а сам между нами сел в середине. Так ехали мы по чистому и неровному полю три версты. На дворе зачинало темнеть; скакать парой, да и с таким грузом, было неспособно; дождь продолжался и помаленьку поливал нас. Голландцы не теснее набивают сельдей в бочонки, как сжало нас в этой одноколке; но кое-как в сумерки въехали мы в город, и я домой к себе явился, как после кораблекрушения матрос: сухой не было на мне нитки; я трясся лихорадочною дрожью, и с трудом исправил мои силы после горячего вина и в сухой одеже. Домашние мои не могли отгадать, где я так позабавился».

 

Как писали в воспоминаниях одесские старожилы в середине ХІХ века, «За пределами Одессы было несколько оазисов-дач: <…> на Малофонтанской дороге, Рено, где Пушкин будто бы прощался с Чёрным морем». По одесской легенде, именно здесь встречался Александр Пушкин с графиней Елизаветой Воронцовой и здесь же написал он «Прощай, свободная стихия…».

А рядом с Рено был хутор-дача, Осипа Россета, с дочерью которого – Александрой Смирновой-Россет Пушкин впоследствии будет дружить.

 

Черноокая Россети

В самовластной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те.

 

В 1823 году Александре Россет было всего четырнадцать, Пушкина она вряд ли видела. А вот приезд императрицы в 1828 г. запомнила. «Императрица Александра Фёдоровна и великая княжна Мария Николаевна жили на этом хуторе, который был очень далеко от берега. Утром императрица удивилась: дом был на самом берегу. Ночью всё строение преспокойно съехало со своего места».

О роскоши дачи писал «Одесский альманах» за 1831 год: «Высокий берег, как стена, окружает сию прекрасную дачу, служа преградою ветрам, <…> благоухающая акация, абрикосовые деревья, кусты черешни, весною подобны огромным кораллам».

 

Но спустя десять с небольшим лет польский писатель Юзеф Игнаций Крашевский пишет не о прелести сада и мраморных статуй, а о чудесном морском береге.

«<…> …повернули к морю, в направлении хутора Рено, известного своей красотой. Её Величество Императрица проживала здесь какое-то время. Принадлежит он сейчас князю Кантакузену, женатому на госпоже Рено.

Рено расположен над самым морем. Мы остановились на взгорье, которое было крутым, высоким и обрывистым. Оно опускалось к морю, последним к нему спуском со стороны земли. Затем крутой тропинкой мы отправились уже пешком, и оказались в небольшом саду, заслонённом с северо-запада скалой и разместившемуся над самым морским берегом. Ранее мы уже осмотрели его (a vol d’oiseau) сверху, с его деревьями и крышами выступающих строений. За зелёным ковром светило и искрилось прекрасное любимое море. Чудесное море, которое в эту минуту полностью расцветало белой пеной и, взволнованное ветром, что-то непонятное нам шептало.

Хутор Рено (самый известный в Одессе своим положением) не представлял бы собой абсолютно ничего особенного, без морского берега, к которому он прижимается. Лес акаций, в котором несколько запутанных тропинок, старый и некрасивый домик, садик, украшенный каменными лавками, скульптурами, вазонами (сильно испорченными невнимательным отношением), беседками, птичником, фонтанчиком, болотистым прудом с пресной водой, которая чистыми каплями стекает отсюда в горько-солёную пропасть моря – вот и всё!

Во всём этом садике (который красоту свою теряет из-за запущенности) самое удивительное место – это маленькая бухточка. Здесь море, обрывая скалистый берег, в удивительный, фантастический способ подточило мягкий камень и продолжает бить, заканчивая свой труд уничтожения.

<…> Что это за прекрасное место – со своими обрывами, бухточкой и далёким видом на море! <…> Перед тобой высокая скала, а между нею и тобой расположился зелёный садик. Я и отходил, и возвращался. Мне, так немало повидавшему в жизни, вид этот казался таким живописным и таким чудесно прекрасным! Дальше в садике меня ничто уже так не удивило и не восхитило. Пруд с заболоченной водой вокруг островка (хоть через него и протекает вода из источника) – совершенно некрасивый, дорожки, мостики, скульптурки, пьедесталы – показались мне такими никчемными после чудесного морского берега, вид которого надолго останется в моей памяти».

 

И с грустью вспоминает о былом величии хутора Рено Константин Зеленецкий в середине ХІХ века: «…большая дача, которая долго была известна под именем хутора барона Рено и которая принадлежит теперь разным владельцам. Она красовалась, особенно во время бывшего своего владельца, большим домом с несколькими флигелями, густыми рощицами, роскошными аллеями и беседками, среди которых стояли мраморные статуи Венер, Фавнов, Аполлонов, гениев, выписанные из Италии».

 

Алена Яворская