Вновь использовалась проза, превращённая в драматургию. Но на сей раз она разложена была на четыре голоса, на четыре характера, на четыре роли, которые исполняли Вершкова, Фараонова, Цирюльников и Левинзон. Коварство символизировал роскошный кот, заключённый в клетку, а любовь – голубь, в пожарном порядке изловленный на чердаке Дворца студентов и тоже посаженный в клетку. Символы вели себя безобразно: ленивый красавец-кот мирно дрых, не обращая внимания ни на актёров, бегающих по сцене, ни на бурную реакцию зала. Кроткий же, по определению, голубь, не привыкший к положению заключённого, оказался на редкость неугомонной тварью. Он трепыхался в клетке, грозя её перевернуть, и хлопаньем крыльев заглушал голоса исполнителей. При каждом неосторожном жесте голубок грозил смять мягкие металлические прутики, и его возмущённый пух парил из кулисы в кулису. По окончании спектакля неизвестно кто был более счастлив – голубь ли вновь обретённой свободой, или труппа – тем, что избавилась наконец-то от неугомонного символа кротости.

Невзирая на непредвиденные осложнения с живым уголком, сценическое действие всё же соответствовало замыслу режиссёра, и хочется верить, идее автора. Особенно тонко вела свою линию Наташа Вершкова. Она начинала раздел «Любовь», как ни странно, почти с теми же интонациями, что и Сергей Юрский. Только диск с записью чтения Сергея Юрьевича появился несколько позднее. Абсолютный слух не обманул режиссёра, он привычно взял верную ноту: «Вот когда госпожа Смерть подойдёт неслышными шагами к нашему изголовью, и, сказав „Ага!“, начнёт отнимать драгоценную и до сих пор милую жизнь, нам, наверное, я так думаю, наижальче всего будет расставаться с любовью».

Зощенко, разложенный на голоса, Зощенко, существовавший до этого в сознании поколения лишь «Аристократкой» в исполнении Игоря Ильинского, зазвучал со всей тревогой и печалью, на которую способен великий сатирик и философ. Не стоит забывать, что в те времена Зощенко был в опале. Книгу нужно было доставать, тексты перепечатывать на машинке. Звучали они откровениями. Возникала продиктованная уже не ХIХ, а ХХ веком поэма неизменности страстей и устремлений и слишком частой низменности их. Жаль, но и этот спектакль прожил недолго. В нём было меньше волшебства и музыки, нежели в спектакле по повести Гоголя, но была та же железная драматургия, поднятая до высот прозы Михаила Михайловича.

Последний раз «Коварство и любовь» было сыграно в студенческом кафе, в двух шагах от университета, на Пастера. Символизировала и коварство, и любовь болонка на поводке – это были уже изыски Эдика Цирюльникова. Но болонка имела гораздо меньший успех, чем кот и голубь. Что ж, впереди был ещё один спектакль по совсем неизвестному произведению очень известных сатириков. По «Необыкновенным историям из жизни города Колоколамска» Ильи Ильфа и Евгения Петрова. Это был последний спектакль «Театра весёлых и находчивых», но такое завершение жизни театра можно считать вполне достойным. Сташкевичу ещё раз удалось возмутить спокойствие в стенах Дворца студентов, в пределах города Одессы, не исключено – и за его пределами. Это было очень яркое действо, хотя исполнителей осталось всего двое – Левинзон и Цирюльников. Зато зрителей – хоть отбавляй. Первого апреля 1977 года попасть во Дворец студентов было почти невозможно. Зрителей интриговал и театр, вот уже несколько лет держащий марку лучшего юморинного зрелища, и неизвестное почти никому произведение Ильфа и Петрова. В Одессе, похоже, существовал лишь единственный экземпляр его, изданный на далёкой периферии, в Душанбе – в научной библиотеке университета. Извлечённые из тишины библиотеки, Ильф и Петров заговорили так громко, что на генеральном прогоне сразу привлекли внимание вышестоящих товарищей.

В странное время мы с вами живём, господа! В странное время и в странном месте. Ведь можно бы было назвать тех, кто пил кровь из Сташкевича – по поводу и без, кто связывал ему руки, кто, в конце концов, выжил из этого города, лишив Одессу замечательного режиссёра, оставив её без театра. Но они уже не у власти, они больны, они стары… Чего сейчас пинать павших львов? Пусть не львов, пусть крыс. Но смелым нужно было быть тогда – в 1977-м. А сейчас, много лет спустя после драки махать кулаками? Некрасиво, неприлично, и, наверное, глупо. Пусть остаются неназванными, не только по имени, но и по должности. Стоит лишь напомнить, что не только восторженные зрители окружали режиссёра и его театр, но и местные власти, мелкие и покрупней, кто с булавкой, кто с дубиной. Окружение это давало знать себя ежедневно, ежечасно, начиная от конфликтов по поводу помещения для театра и возможности пользоваться залом, и заканчивая цензурированием Ильфа и Петрова. О, совсем незначительным! «Мы тебя не больно зарежем», – говорил главарь банды в известном фильме. В общем, зарезали вроде бы и не больно, изменив лишь одно слово в тексте соавторов-сатириков. Это было слово…

 

Поразительно неприличным было слово, которое потребовали заменить кураторы одесского искусства 1970-х – «партийные». Как пуглива была тогдашняя власть, сузившая границы дозволенного до размеров игольного ушка! Сказать, что нынче мы живём во времена свободы, означает солгать. Строка Осипа Мандельштама: «Власть отвратительна, как руки брадобрея» поразительным образом не теряет своей актуальности на данной территории. Но сегодняшние рамки возможности говорить что думаешь, какими бы тесными они ни были, многократно шире тех, застойно-брежневских, помноженных на провинциальный менталитет. Удвоенный, утроенный страх перед вышестоящими инстанциями заставлял мелких чиновников творить уникальные образчики глупости.

Счастье, что «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска» были изданы при попустительстве столичных властей Таджикистана. На территории России, Белоруссии или Украины такое издание даже в щадящие 1960-е представляется маловероятным. Но факт был, как говорится, налицо: есть книга, не отправленная в специальное хранилище и доступная читателю. Она разрешена к печати Комитетом по охране государственных тайн в печати, и одобрена цензурой. При перенесении её на сцену не изменено ни одного слова. Чего же боле? Приятно, что власть сама спотыкалась о созданные ею пороги. Конечно же, текст «Колоколамска», написанный Ильфом и Петровым в 1928-1929гг., был неприятен власти. По той простой причине, что соавторы писали правду, да ещё и в сатирическом ключе. Ах, ничего, ничегошеньки не переменилось в человеческой природе со времён Николая Васильевича Гоголя. Трансформировался лишь внешний облик бытия, внутренний остался прежним. Единственной защитой и последним прибежищем от идиотизма окружающей жизни оставался смех во всех его проявлениях: сквозь слёзы и сквозь стоны, язвительный и иронический, издевательский и, наконец, попросту жизнерадостный. Вот Ильф с Петровым и смеялись над тем, что казалось им смешным: в 1928-1929 такое ещё было возможно. А в 1977-м – уже зась! Но вот у режиссёра в руках книжечка. Написанная известными советскими писателями. Изданная советским издательством. Чин-чинарём залитованная. Пожалте бриться, как говаривал Михаил Зощенко. Казалось бы, оружие выбито из рук противника! Ан нет, всё равно возможно было проявить идеологическую бдительность и партийную непоколебимость. И заменить слово «партийные» на «ответственные». От замены текст классиков не слишком пострадал, и спектакль тоже, но согласитесь, есть в необходимости покориться воле ничтожества что-то глубоко унизительное. Впрочем, унижение может иногда подавить масла в огонь. Может, оно придало свежих эмоций исполнителям главных ролей – Эдуарду Цирюльникову с Яковом Левинзоном, когда они представили зрителям историю о возмутительных снах изготовителя ваксы Иосифа Ивановича Завиткова:

«Приснилось ему, что на стыке Единодушной и Единогласной улиц повстречались с ним трое ответственных (в оригинале – партийных) в кожаных штанах, кожаных куртках и кожаных кепках.

Тут я, конечно, хотел бежать, – рассказывал Завитков соседям, – а они стали посреди мостовой и поклонились мне в пояс.

– Партийные? – восклицали соседи.

– Партийные. Стояли и кланялись. Стояли и кланялись.

– Смотри, Завитков, – сказали соседи, – за такие факты по головке не гладят.

– Так мне же снилось, – возразил Иосиф Иванович, усмехаясь.

– Это ничего, что снилось. Были такие случаи… Смотри, Завитков, как бы чего не вышло!».

Помимо истории из жизни описанного Ильфом и Петровым города «Страшный сон», был в спектакле сыграна история «Синий дьявол», а также «Город и его окрестности» и «Золотой фарш». Истории, надо сказать, одна другой краше, одна другой язвительней, одна другой смешней. Замена слова не помогла, всё само собой разумеется, поняли о чём и о ком идёт речь. О людях, при встрече с которыми нормальный обыватель хочет бежать. И о нормальных обывателях, которые сами хороши. Веселье в зале царило безудержное. Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Последними смеялись не зрители, животики надрывали чиновники. Юморина 1977-го была последней в череде первоапрельских торжеств брежневско-андроповского периода. А человек, придумавший прочно укоренившееся в словаре одесситов название «Юморина», Олег Сташкевич, превратился в режиссёра без труппы.

«Театр весёлых и находчивых» осуществил, правда, ещё несколько художественных мероприятий. Повторил спектакль по произведениям Ильфа и Петрова. Имитировал юморинное, карнавальное шествие целого города на Ланжероне. (Мосфильм приехал снять пропагандистскую ленту для Латинской Америки. В Одессе снимать уже было нечего – праздник смеха приказал долго жить. Человек тридцать актёров-аматоров с друзьями изображали Юморину на пляже и весело кричали по-испански «Эсто ест магнифико!» – «Это великолепно!».) Снялся в полном составе в эпизоде ещё одного московского фильма… И распался навсегда.

Он перестал существовать не по вине партийных или ответственных товарищей. И не из-за мелких придирок администрации Дворца студентов. И даже не по вине Олега Сташкевича, хотя так считали ведущие актёры его труппы. Театр, по известному определению, – серпентарий единомышленников. А среди труппы «ТВН» в 1977 году единомыслия, увы, уже не было. Олегу стал важен театр как лаборатория, актёр как поле эксперимента – сказалась учёба у Бориса Захавы. Звёздам же его труппы, уже вкусившим плодов успеха и славы, требовались новые постановки – пусть раз в год, но с шумом и блеском. К тому же, у многих изменились обстоятельства – что вы хотите, люди женятся, выходят замуж, заканчивают институты, идут на производство… Сколько можно играть в бирюльки, пора встречаться лицом к лицу с суровой реальностью! И, хотя во Дворце студентов продолжались занятия, никаких образцово-показательных результатов они не дали. Разве что прибавили несколько талантливых имён к списку подвизавшихся во Дворце. Оля Горюнова, твёрдо настаивавшая на репетиции на том, что она «такое дерево» (известное стихотворение Г. Поженяна), закончившая впоследствии операторское отделение ВГИК – сегодня один из самых востребованных кино-теле операторов Одессы. А ярко-рыжий, ярко-талантливый, органичный и очаровательный Женя Альпер, получивший высшее актёрское образование в ЛИТМИК, так, к сожалению, и не смог проявить себя на родине. Говорят, его время от времени встречают на разных сценических площадках Соединенных Штатов. Хочется верить, что его актёрская звезда ещё разгорится – он человек поразительной одарённости, универсальный актёрский талант.

Впрочем, ни новые люди, ни продолжение занятий – ничто не могло спасти театр, который умер. Законы театра суровы – он, как единый организм, живёт максимум пятнадцать лет. Потом требуются радикальные перемены – либо резкая смена репертуара, либо смена режиссёра, ведущего актёра, труппы, направления… Законы жизни любительского театра в условиях социалистического режима ещё более суровы. Вот Олег и прекратил достаточно бессмысленные репетиции во Дворце студентов. И вообще, перешёл на другую работу. Он стал консультантом (уж по каким вопросам, не помню) при Одесском Доме актёра. И продолжал работать как режиссёр, но уже там и совсем с другими людьми. А Дом актёра, надо сказать, был в то время местом необыкновенным. Там происходили прелюбопытнейшие вещи. Такие, каких нельзя было ни увидеть, ни услышать ни в каком другом месте Одессы.

 

Продолжение следует.

Елена Каракина