ВОСПОМИНАНИЯ М. ЖУКА ПРО ИЮНЬ-ИЮЛЬ 1941 ГОДА

На долю Михаила Ивановича Жука, художника и литератора, который с 1925 по 1955 год был преподавателем Одесского художественного училища, пришлось три войны: Первая мировая, гражданская и Вторая мировая.

Среди многочисленных рукописей его литературного архива, хранящегося в фондах Одесского литературного музея, есть тетрадь, исписанная простым карандашом. На обложке дата – 1954. Тетрадь с воспоминаниями про лето 1941 года. Вероятно, что писал их Михаил Иванович, как и большинство своих воспоминаний, уже после того, как перестал преподавать.

Жук всю жизнь свою был трудолюбивым человеком, он не мог не работать. И когда уже не было сил рисовать гигантские панно с цветками или расписывать фарфоровую посуду, то писать и вспоминать прошлое оставалось единственным утешением.

Михаил Иванович писал и о детстве, и об учёбе в школе Мурашко, и о своём учителе Михаиле Коцюбинском, и о бурных событиях 1917 года в Киеве и о создании Академии искусства. Эти воспоминания были написаны на украинском языке. Единственное воспоминание, написанное по-русски – про июнь-июль 1941. В отличие от вышеупомянутых, уже напечатанных – преимущественно в выпусках научного сборника музея «Дом князя Гагарина» и книге «Михаил Жук „Белым и чёрным хотел бы я быть“», что издано музеем – воспоминания о начале войны раньше не были опубликованы. А теперь текст, написанный почти семьдесят лет назад, вызывает печальные параллели с жизнью города.

 

МИХАИЛ ЖУК

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

 

Город вздрогнул и преобразился: началась светомаскировка, на окнах наклеивали бумажные полосы в виде диагональной расклейки, что так способствовало необычному впечатлению. Но страха вначале никакого не было: казалось, что это мигом пройдёт, как бывает во время грозы. Налёты участились. Пока добраться домой, то несколько раз приходилось оставлять трамвай и прятаться в подворотнях – от одной тревоги до следующей. Сильные взрывы сотрясали воздух, и тонко звенело где-то осыпающееся стекло. Отбой – и опять в трамвай с надеждой добраться домой.

На обсуждении дипломных работ – та же картина: тревога и мы прекращаем свою работу, поглядывая на большое стекло, выходящее на север. Вот видно высоко проплывёт вражеская машина, а по ней стреляют зенитки. Видны разрывы снарядов, кажется, близко, у самого самолёта, но он идёт всё в том же направлении, т.е. в порт. А небесная гладь дышит зноем и чистой лазурью, ни облачка, ничего. Мы сидим молча, но каждый из нас молча следит за воздушным пиратом. В мыслях каждого живёт надежда, что самолёт будет подбит. Что ещё один выстрел и вражеская машина погибнет, непременно погибнет и не свалит своего смертоносного запаса на суда, производящие эвакуацию населения. Пират меняет курс. Видимо не так легко подойти к цели. Идёт на город. Через некоторое время слышны взрывы. Но нам уже не видно самолёта – мы только догадываемся, что он свалил весь свой запас просто на город. Подлая, трусливая дрянь! Отбой. Мы опять обсуждаем работы выпускников. <…>

В первый раз я почувствовал, что мне делать нечего. Но это не было чувство отдыха, а как будто передо мной открылась большая дверь в неизвестное мне помещение, и я должен туда войти. Старший сын мобилизован и должен направиться в свою часть, но поезда туда пока нет. Перед ним так же открылась дверь, но там ясно, куда она ведёт. У младшего сына так же ясно – он работает на водопроводе, и водопровод не может прекратить работу. <…> Я осматривался на своей квартире и взвешивал, что мне делать. Картины, рисунки, фарфор: всё это могло быть ежеминутно уничтожено, как может быть, и я, моя жена, да и вся семья. Открывалась дверь в неизвестное, но туда пока я и сам не пойду и своих близких не приглашаю. Как можно приглашать в неизвестное? Вечером комнаты затемнены, пока нужно немного покушать. А на ночь я с женой иду в подвал первого корпуса, где помещается водяное отопление. Там немного народа – женщин, стариков и детей. Это своеобразное общежитие, где главное место занимают блохи. Они истязают всех беспощадно. <…>

Налёты на город продолжались. Иногда ночью над домом специалистов вспыхивала ослепительным светом сброшенная с аэроплана ракета и, медленно опускаясь, освещала большую площадь улиц и зданий. Сейчас же падали «зажигалки», как их называли, которые всегда бдительные граждане своевременно тушили песком. «Зажигалки» никого особо не пугали. Народ понял, что с ними можно бороться без особого риска: только нужна была своевременность и решительность. Особенно частым бомбёжкам подвергалась близкая от нас Пироговская улица. Очевидно, враг знал, что на ней расположена многие военные учреждения. Но не учёл главного, что их там уже нет. Вообще в ходе всех налётов врага я убедился, что «военные объекты» это просто гнусное оправдание бомбёжек города.

Перед началом войны нас уверяли, что дом специалистов имеет своё прекрасно оборудованное бомбоубежище. Когда просили его нам указать, то нам отвечали весьма убедительно, что когда будет в этом необходимость, то тогда нам его и укажут. Но никакого бомбоубежища так и не оказалось, кроме кочегарки центрального отопления, где все удобства заключались в неисчислимом количестве блох, которые заедали и стариков, и детей, и всех вообще, кто там находился. Входя туда в сумерки, вы попадали в большой подвал, где главное место занимали котлы, а всё остальное пространство было занято плетёнными из лозы [неразб.], ящиками и всем тем, что могло создать там место для лежания или место, где помещались примусы и посуда для варки пищи. Маленькие окна были плотно закрыты, и только входная дверь являлась источником воздуха. Помещение скудно освещалось несколькими голубыми лампочками и только среди ночи одна или две лампочки в глубине для того, чтобы открыть дверь во двор и освежить помещение. Говорили тихо, почти шёпотом. За день многие пробирались в город, то на работу, то за продуктами. К вечеру всегда появлялись сведения о том, что произошло вокруг, в зависимости от событий люди или радовались, или огорчались.

Наконец, в один из вечеров пришел слух, что Одесса в осадном положении. Как ни старались смягчить это сообщение, но все поняли, что Одесса окружена неприятелем. Налёты вражеской авиации продолжались и днём, и ночью. Приготовить пищу днём в квартире было трудно. Частые тревоги требовали гасить огонь и спускаться в нижний этаж, а потом вновь подниматься и продолжать прерванное дело. Но люди приспособлялись: и находили продукты в очередях, и кормили стариков и детей, а также и тех, кто возвращался с работы. Недостатка в продовольствии не было.

Часто по улицам проводили группы пленных румын – исхудалых, заросших бородами, в истрёпанной одежде. Они пугливо озирались и на фоне солнечного дня казались ещё более ничтожными, ещё более обездоленными. О них также шли разговоры в нашем подвале. Одно можно сказать, что сочувствия в это время они не возбуждали.

Состав обитателей подвала был пока ещё «свой», т.е. из лиц, живущих в этих же домах. Площадь наблюдений шла от Пироговской улицы до Кирпичного переулка, а затем по Ботанической до 2й станции Большого Фонтана. Днём приезжали те, что ютились на дачах – достать продовольствие, а также присмотреть за квартирой. Всё сводилось к мелким заботам о личной безопасности и таким же мелким соображениям о неизвестном будущем, основанным на неясных слухах, в которых преобладал животный страх полной неизвестности.

 

Алёна Яворская